Изнурённый, голодный и сонный, в кромешной тьме я направился в лес. Удивительна человеческая натура. Если бы мне до войны предложили идти ночью одному в лес без оружия, я бы ни за какие деньги не согласился. Не скрою, в первый день войны было жутко не только мне, но и всем. Падали бомбы, грохотала артиллерия, свистели пули, горели дома, гибли товарищи по оружию, гибли цивильные. А через несколько дней все уже очерствели (вернее, привыкли), не было уже той жалости ни к себе, ни к другим… Идёшь под бомбы и снаряды. Одни падают бездыханно, другие обезображенные, изуродованные, стонут и кричат. Идёшь вперёд, как будто, так и должно быть. Ко всему человек привыкает…

Иду по лесу тёмному, наткнулся на дерево, и на меня повалился немецкий солдат (конечно, мёртвый). Видимо, он был убит стоя, прислонённый к дереву. Сердце моё ёкнуло. Я вывернулся из-под солдата и шагнул вперёд. Через несколько шагов я споткнулся и упал на трупы. Отошёл в сторону, присел возле дерева и вздремнул. Утренняя прохлада на рассвете подняла меня. Оглядел лес: вокруг валялись убитые бойцы и цивильные, трупы лошадей, подводы с разбитыми колёсами, сбруя, армейская одежда, котелки, фляги и другое барахло. Я пошёл дальше. По дороге вытащил из торбы остатки еды и жадно проглотил.

Через несколько часов я вышел на просёлочную дорогу. Вдоль неё слева и справа тянулся лес. Сколько я шёл, не знаю. По пути иногда попадались – ягоды земляники, дикой смородины, шиповника. Старался утолить ими голод. Иногда приходилось есть калачик и даже пырей. Но голод одолевал.

Несмотря на опасность, я всё-таки решился выйти из леса в село. Оно было небольшое. Жили там поляки и белорусы. Я вошёл в первый попавшийся дом. Хозяева оказались белорусами. Приняли меня радушно.

Хозяин дома, оказывается, во время польской кампании попал в плен к нам. Рассказал о некоторых боевых эпизодах того времени.

В доме хлеба не было, зато было мясо. Меня усадили за низенький деревенский столик и накормили. Тепло поблагодарив хозяина и хозяйку за гостеприимство, я двинулся дальше.

Стало уже смеркаться, когда я подошёл к длинному дому. В большом дворе стояли две коровы, несколько овец и много кур. Хозяйка грубо отказалась предоставить мне ночлег. «Таких бродяг, как ты, много по свету шляется», – кричала хозяйка. Я выпалил: «Как вам не совестно? На всех фронтах гибнут сотни тысяч, а вы из-за спасения своей шкуры не можете на одну ночь приютить человека». Хозяйка была худощавой и высокой, и когда она кричала на меня, казалось, что её тело удлинялось. Она ещё что-то выкрикивала, но я не запомнил.

Как раз в этот момент появились пять немецких офицеров и с ходу потребовали: «Матка, яйки! Матка яйки!» На меня особого внимания они не обратили и зашли в хату. Не знаю, что хозяйка сказала обо мне, но двое сейчас же подошли ко мне и на ломаном, частью русском, частью польском, языке предупредили, чтобы я никуда не уходил, что утром рано вместе с немецкими солдатами меня направят на передовую против советских войск. Меня отвели в тёмный чуланчик. Хотелось очень есть, одновременно одолевал сон, поэтому бежать я никуда не мог, потому что совершенно выбился из сил. Через некоторое время офицеры затянули немецкие песни, в которых восхваляли немецкую нацию и фюрера.

На рассвете я ушёл в лес. Потом вышел на «наполеоновскую» дорогу. По ней мчались автомобили с немецкими солдатами, мотоциклы, подводы, бронемашины, танки. Вся эта армада двигалась на восток. По пути зашёл в один дом, где немолодая уже женщина подала две лепёшки. И на том спасибо.

До сих пор немцы меня не трогали. Их поведение и выражение лиц ясно показывали, что они непобедимые представители высшей расы. К местному населению относились пренебрежительно. Многие пели, некоторые высвистывали какие-то мелодии или играли на губных гармошках.

Было около четырёх часов дня, когда я поравнялся с молодой женщиной, шедшей из Белостока. Мы познакомились. Студентка Белостокского пединститута. Недавно вышла замуж. Муж находился где-то в командировке. Она решила пешком идти в город Лида, где проживали её родители-евреи.

Спутнице было примерно лет 20-22; среднего роста, лицо белое, с правильными чертами, глаза и волосы чёрные, широкий лоб. Узкая талия, выточенные ноги и пышный бюст придавали ей особую грацию, которую можно видеть на картинах великих художников. На лице печать озабоченности и тревоги, но никакой трагедии, но лишь потому, что она не знала, что творилось в родительском доме и в родном городе.

Через несколько минут два немецких офицера подошли к нам, назвали нас «юда» (впервые это слово услышал; «юда» означает еврей), один из них ударил меня кулаком в спину, отобрал торбу и отрыгнул несколько грубых выражений в адрес большевиков. Мы с моей спутницей отправились дальше. По дороге она рассказала, что её отец работает начальником аэродрома в городе Лида, что немцы ненавидят евреев и могут бесчинствовать. Я ей предложил идти прямо, пробираться к нашим, но она не согласилась.

Ночь застала нас в лесу. Оба продрогли. Дальше идти уже невмоготу. Мы сели, потом легли, прижавшись спинами друг к другу.

На рассвете нас разбудил рёв немецких бомбардировщиков. Мы встали и двинулись дальше. Беседовать по дороге особенно не приходилось, так как не было сил ни у меня, ни у неё. Часа в четыре мы добрались до Лиды, до родителей моей спутницы.

Когда мы вошли в комнату, спутница бросилась на шею матери, обе зарыдали. Отец вёл себя сдержанно. Я поздоровался с ними, и дочь представила меня.

Родители были в пожилом возрасте. Мать очень худая, высокого роста, волосы с проседью, руки длинные и костлявые, на плечах проглядывают кости, ноги прямые и тонкие, лицо смуглое, глаза тусклые, грудь плоская, как доска, одета в чёрное платье, на всём лежала печать горя. Отец тоже высокого роста, одет в серый поношенный костюм, голова большая и лысая, по лицу видно, что настало время страдать и худеть, но оно ещё не выражало трагедии, как у матери, я бы сказал, подавало ещё какие-то надежды. Отец с дрожью в голосе, а мать со слезами на глазах рассказывали, что город весь разрушен, в том числе аэродром, многие здания сгорели, от бомбёжки погибло большое количество людей. По словам родителей, немцы издеваются над людьми, избивают, отбирают продукты и хорошие вещи, насилуют девушек и женщин, расстреливают коммунистов, комсомольцев и всех, кто не подчиняется немецкому командованию, а евреев куда-то угоняют и там расстреливают. По ночам офицеры с солдатами производят обыски, ищут военнопленных, коммунистов, комсомольцев и евреев, совсем молодых парней и девушек отправляют на каторгу в Германию.

Я им предложил:

– Давайте все вместе пойдём на восток, может, пробьёмся к своим.

– Куда мы пойдём? – в один голос начали они. – Мы уже старые, измученные и слабые. Покинуть свой дом в таком возрасте не так просто. Авось, погром фашистов минует нас.

Тогда я сказал:

– Отпустите свою дочь, может быть, мы с ней прорвёмся сквозь фронт к своим.

– Как мы её отпустим? – ответили они. – Мы давно не видели её, очень соскучились, нам будет без неё тяжело.

С некоторым недовольством я продолжил:

– Вы прекрасно знаете, что немцы, особенно фашисты, евреев ненавидят, они уничтожают их. Такая участь постигнет и вас. Так не лучше ли вам перейти линию фронта или присоединиться к партизанам (хотя я сам не мог найти следы партизан: у кого ни спрашивал – все были в неведении).

– Нет, мы никуда не пойдём, – твёрдо заявила мать.

Женщина сварила какой-то суп. Хлеба не было. Принесла чёрные сухари. Она, вся жёлто-бледная, дрожала, ещё не отошла от ночного обыска и издевательств фашистов. Похлебав суп с сухарями, я поблагодарил хозяев за гостеприимство. Они откровенно сказали, что ночевать у них ни в коем случае нельзя, так как из-за меня могут пострадать. Я вышел от них с чувством глубокого сострадания и жалости к этим обречённым, потому что чувствовал: фашисты их уничтожат. Так оно впоследствии и случилось. Позже, уже в Германии, я узнал от новых военнопленных, что евреев всех до единого истребили. Я подался дальше.