— А ты, Рая, — спрашивают женщины военврача, — пойдешь с нами?

— Куда мне уходить, — отмахнулась она, — мне и тут дел хватает!

А из каземата, где раненые лежали, уже слышались стоны: «Рая, Рая…»

— Ну вот, — заторопилась Рая, — и проститься с вами некогда.

Наскоро обнимала она женщин, хватала на руки и целовала ребятишек.

— Родные мои, родные, — бормотала она. Потом быстро утерла глаза и убежала к своим раненым.

День приближался к концу. Пыль и дым, висевшие над крепостью, порозовели от вечернего солнца. Долго защитники форта провожали глазами женщин с ребятами. Двигались они медленно, как похоронная процессия. Ребятишки еле тянулись за матерями. И, наконец, пропали в розоватом дыму. Теперь в Восточном форту осталась только одна женщина — военврач Раиса, и принялась она за свои нелегкие военные дела. Надо было выхаживать раненых, не хватало лекарств, не было бинтов… Когда бойцы Петра Гавриловича отбивали атаки, она сражалась вместе со всеми с оружием в руках.

— Для меня Раиса, — сказал «колхозник», — самый дорогой человек. И жена моя, и ребятишки — все мы ее добрым словом поминаем. Подстрелили меня во время одной атаки, я упал. А фашисты прямо по мне сапогами топают, в атаку на наших идут. Уж как она меня из-под фашистских сапог выхватила, не знаю. — «Колхозник» развел руками. — Тащит меня, а я то в сознание прихожу, то опять ничего не помню. «Рая, — говорю, — оставь, ведь меня убили, и тебя убьют». А она молчит, тащит и тащит. Притащила, перевязала, выходила, и снова я стал воевать. Никогда ее не забуду!

— А сама она что сейчас, где? — спросила Лида.

— Вот недавно в крепость приезжала, встретились мы с ней, — «колхозник» поморгал глазами и улыбнулся хорошей, мягкой улыбкой.

12. ДОЛОЙ СВАСТИКУ!

— Все, что плакало, что пить-есть просило, на что глядеть сердце разрывалось, — все ушло от нас, — говорил Петр Гаврилович. — Остались мы, военные люди, в военной обстановке. Обстановка была трудная, труднее, чем на других фронтах. В первые дни мы слушали сводки, последние известия, но связь с высшим командованием так и не удалось установить. А потом и сводки не могли уже слушать: гитлеровцы заглушали, перебивали, кричали всякую ересь. Наконец, кончилось питание у нашей рации, и мы совсем потеряли связь с Большой землей. Ни приказаний, ни боеприпасов, ни продовольствия. Иной раз сам думаешь: «Родина, слышишь ли ты нас? Знаешь ли, как мы здесь за тебя сражаемся?» Конечно, не только у меня такие мысли были. Я-то и виду не показывал, большинство моих солдат — тоже, а попадались у меня и нытики: плохо, есть нечего, вода тухлая, ничего не подвозят, забыли, бросили. Как же мы? Что же мы?

Тебе плохо, говорю, а мне хорошо? А ему? А ему? — Петр Гаврилович показал на военного, потом на «колхозника». — Нам всем хорошо? Боеприпасов тебе не хватает — вот тебе задание: вылезай ночью, собирай с убитых патроны! Пить хочешь — опять-таки сходи на охоту, добудь воды! Ничего, выполняет, работает вместе со всеми и жаловаться позабыл! Паникеры — это самое страшное на войне: они своим нытьем подрывают дух бойцов. Я им спуску не давал. У нас в форту порядок был, строгость. Я был строгий командир, вот они помнят! — Петр Гаврилович кивнул на своих спутников.

— Петр Гаврилович! — закричал вдруг военный. — Слушайте, что я вам скажу. Помните, как мне от вас за шофера влетело?

Петр Гаврилович, нагнув голову набок, посмотрел на военного.

— Нет, что-то не помню.

— А как же? Сильная мне от вас нахлобучка была! — военный восторженно рассмеялся, как будто сообщал что-то радостное. — Такая вещь: ехали вы раз ночью из города в крепость, а мой боец, шофер, и вывалил вас в кювет. Думает шофер: «Теперь мне крышка!..»

— Помню, все теперь помню, — серьезно сказал Петр Гаврилович, — его я спать послал, а тебе нахлобучку дал: зачем человека за руль сажаешь, когда он у тебя не выспался? — Голос у Петра Гавриловича зазвучал громко, по-командирски. — Если шофер за рулем спит, он не шофер, он опасный человек и для себя, и для того, кого везет, и для тех, кто ему на дороге попадается!

Каждый день казался защитникам крепости годом.

Фашисты лезли на валы, солдаты Петра Гавриловича отбрасывали их назад. Сколько атак приходилось отбивать за день! Только управишься с пехотинцами — из кустарника выходят танки. Петр Гаврилович не спешил, подпускал их как можно ближе к валу и тогда командовал: «Огонь!»

А по ночам тоже некогда было отдыхать.

— Освещение у нас было даровое, — говорил Петр Гаврилович, — всю ночь ракеты над нами висели, зеленые, бледные… А дела было много — и патроны с убитых собирать, и оружие, и на раскопки ходить в разбитые склады за продовольствием, и на охоту за водой, и товарищей хоронить. А враги уже поняли, что такое Восточный форт, поняли, что это орешек не простой, и разгрызть его решили во что бы то ни стало.

Бомбили нас, из штурмовых орудий обстреливали, скатывали на нас подожженные бочки с бензином, а мы, в дыму, в огне, все равно отбивались. И подумайте, ребята, как обидно: и не сдались, и не собираемся сдаваться, а фашисты уже водрузили свой флаг! Вьется над нами фашистская свастика! Стали стрелять — стоит фашистский флаг, не валится, а патронов мало. Зашумели тут мои комсомольцы: «Нечего зря патроны переводить, мы пойдем, мы снимем!» Что ж, я разрешил. Он ведь тоже ходил на эту операцию, — Петр Гаврилович указал на «колхозника», — не смотрите, что тихий…

— Так ведь я на ворота не лазил, — смущаясь, перебил его тот, — я что? Я непроворный, другого ребята выбрали, побойчей. Я ему кабеля телефонного моток приготовил. Сделал на кабеле петлю широкую, такую, чтобы ее затянуть можно было, знаете, какими коней ловят? Свернул кабель в кольцо, повесил ему на руку.

Пока он полз, фашисты не стреляли, аккуратно парень полз, незаметно, а как по валу полез к вершине ворот, увидали его гитлеровцы, подняли стрельбу. Он заторопился, швырнул петлю — мимо. Ну, думаем, не выдержит, полезет назад. Нет, укрылся за выступом ворот, мотает кабель опять в кольцо. Только высунется — стрельба. Убьют, думаем, — и товарищ пропадет, и свастика останется. И хотя приказу не было патроны расходовать, дали мы несколько выстрелов по фашистам. Они притихли на момент, тут наш товарищ выпрямился во весь рост, не спеша прицелился, кинул петлю — есть! Опять началась стрельба, а он укрылся за выступом и тянет кабель.

— Я эту картину в бинокль наблюдал, — вставил Петр Гаврилович. — Человека не видно, а флаг клонится. Все ниже, ниже — свалился! Вот веселье-то у нас в форту было! — Петр Гаврилович радостно засмеялся.

— Это еще не все, — продолжал «колхозник», — ночью мы к воротам опять поползли, свой флаг укрепили. Здорово по нему фашисты палили, но желающих на ворота слазить не нашлось. И наш красный флаг, изорванный, закопченный, гордо развевался над крепостью.

13. ГОЛОС КАТЮШИ

— И начались у нас самые тяжкие дни. Кругом дым, огонь, чернота… Враги подступили к самому форту, вот тут у нас сидели… — Петр Гаврилович показал на горло. — Минуты покоя не давали. Только тогда, бывало, и опомнимся, когда они нам свои ультиматумы по радио кричат. А листовок с самолетов набросали! Куда ни плюнешь, все в косой нос Гитлера попадешь! Ну, там «убивайте командиров, коммунистов» — это уж совсем мимо нас проходило, ведь мы каждую минуту друг за друга жизнью рисковали. Как говорится, сам погибай, а товарища выручай. Еще бросали фашисты пропуска на предъявителя. По этим пропускам можно было идти во вражеский стан «на хороший прием и уважение». Пришлось мне быть в плену, вдоволь нанюхался я этого «уважения». — Петр Гаврилович усмехнулся, углы его губ опустились. — Ну, об этом после. Один такой самолет с листовками мы прямо из винтовок сбили! Вот радость-то была! А фашисты поставили микрофон прямо над нашими головами, вот здесь, на валу, и кричат нам, что немецкие войска подходят к Москве, что взят Ленинград… Что я скажу своим бойцам? Чем опровергну? В первые дни мы все верили, что помощь скоро придет, мечтали вырваться к своим, на линию фронта, а теперь уже поняли, что мы как на острове — кругом враги. Я ничего не знал, но верил, твердо верил, что брехня это, что стоит Ленинград, что не взять фашистам Москву. И только этой своей верой убеждал бойцов: не слушайте фашистское радио, не поддавайтесь панике! И мои ребята слушали меня, верили мне. Но вот однажды щелкнул микрофон, и немецкий голос раздельно так, четко, на русском языке объявил, что германские войска заняли Москву, что Красная Армия капитулировала и дальнейшее сопротивление бессмысленно.