22. ПОСЛЕДНИЙ КАЗЕМАТ

Первым вошел в коридор Петр Гаврилович. Костя и Митя оказались к нему ближе всех. Пристально всматривался Петр Гаврилович в стены коридора, как бы заново узнавая знакомое место.

Он дошел по коридору до поворота, и там, где стена образовала закругленный угол, твердо встал на обе ноги, прислонившись к углу.

— Здесь, — сказал он, — я держал свою последнюю оборону.

Все ребята, и Тамара Васильевна, и девушка в сером платье, и молодые бойцы распределились в двух рукавах коридора.

— Вот видите, — Петр Гаврилович показал на узкое, как щель, окошко справа от себя, — правый амбразурчик. Враги в него стреляют, а пули в меня не попадают — я в углу. Стреляют в левый амбразурчик, тоже в меня не попадают. И, кроме того, обзор местности из двух бойниц. Хорошо! — Петр Гаврилович улыбнулся.

В узких полосках света ребятам были видны серебристые пятна плесни и черные разводы копоти на стене. Душно. Сыро. Тесно.

Но сейчас воздух согрелся от дыхания людей, набившихся в коридоре, окружавших Петра Гавриловича.

— Ночь была, — сказал он. — Отдышался я после прорыва, зашел сюда и не знаю, куда зашел. Иду — под ногами мягко, а что там впереди — кто его знает?

«Да, да, — подумал Костя, — верно, под ногами мягко, только вот Петр Гаврилович ночью сюда попал, и враги были кругом, а он шел и ничего не боялся. А я что? Днем, в мирное время паутины испугался! Слюнтяй несчастный! Дурак! — выругал себя Костя. — Еще смотрелся в стекло в музее, сравнивал себя с героем, у которого круглое лицо! Как же, выйдет из такого герой!»

— Иду, — рассказывал Петр Гаврилович, — тихо кругом. Никто не стреляет. Вижу, слева чуть-чуть светлеет что-то. Посмотрел — окошко. Слышу, лягушки где-то недалеко: гр-гр-гр… Ага, думаю, значит, вода близко! Вылез я в окошко — вот она, вода блестит, канал обводной рядом.

Вошел я в канал, напился, только хотел на ту сторону выйти — слышу, рядом немцы разговаривают. Железнодорожный состав разгружают. Значит, надо переждать. Пошел обратно, разыскал в темноте этот угол. Сразу понял — хороший угол. Стал устраиваться. Укрыться чем-то надо — сюда войти могут. Пошарил, пошарил нашел у выхода кучу сухого навоза. Хорошо! Стал собирать, натаскал в угол целую копну. Залез в нее, соломой укрылся — нет меня! Под рукой гранаты, два пистолета. Целый день пролежал, никто меня не обнаружил, хотя рядом ходили. А ночью я гулять вышел. Постоял, послушал. Немцы: тар-тар-тар… И наши отвечают. Значит, крепость живет. Ну, все как будто хорошо, а есть нечего. Не помню, когда и ел. Ослабел совсем. Стал соображать: а навоз-то откуда? Значит, здесь конюшни были! А в конюшнях мы еще мальчишками, бывало, макуху таскали, жмых и ели — вкусно! Только шелухи там много твердой, мы потом животами болели. Пошел я по каземату. Нюхаю, не пахнет ли где макухой. Учуял. Пахнет! Маслом подсолнечным — хорошо! Смотрю, комки какие-то твердые лежат в углу. Взял в руки — макуха! Ну, думаю, живу теперь! Дождусь, когда гитлеровцы посты здесь снимут, и — в Пущу! Только напрасно я этой макухе радовался, она же меня и подвела. Заболел я и, наверно, стонал в забытьи. Я и сам от этих стонов пробуждался. Очнулся я однажды, слышу — говорят. Поглядел сквозь щелку в соломе: стоят надо мной двое. А они увидели, солома шевелится, и давай разбрасывать ее ногами. Я нажал курок… Руки слабые — и выпустил в них всю обойму из одного пистолета. Они — бежать! Ладно, думаю, нужно приготовиться, привести себя в порядок, встретить смерть как надо, чтобы ни одна граната, ни одна пуля даром не пропали, чтобы все врагу досталось. Даю сам себе команду: встать! А пошевелиться не могу. Как будто не я лежу. Знали бы вы, ребята, какое наше тело тяжелое, когда ты его сам поднять не можешь! Не могу встать, и точка. Заплакал даже. В голове у меня мутилось. Одно я понимал: сейчас настала главная моя минута в жизни. Должен я встать! Не смеют они меня, как пса больного, пристрелить! Всю свою волю собрал. Как стал подниматься, не помню. Только все-таки поднялся! И вот это самая стена, — Петр Гаврилович благодарно похлопал по округленному углу между двумя амбразурами, — вот эта стена меня и приняла на себя, она меня и держала. Оперся я на нее плечами и спиной, в голове стало проясняться. Гитлеровцы начали стрелять вот в эти амбразуры. Пули в меня не попадают. В правой руке у меня одна граната, в левой — другая. Выждал я момент, швырнул обе гранаты — в правый и в левый амбразурчик. Слышу, закричали. Попал, значит. Опять они подошли, — я еще две гранаты. Теперь одна граната осталась и один заряд в пистолете. Этот — для себя. Жду последнего, жду: вот сейчас опять в амбразуры стрелять начнут. А они внутрь ворвались, в каземат. Один вбежал и дал очередь из автомата, ранил меня. Тогда я последнюю гранату швырнул, она взорвалась, но тут влетело что-то, грохнуло… И я уже ничего не помню. Это фугаской меня оглушило. Очнулся я в плену.

Вот дети! В крепости страшно было, но это была жизнь. В руках — пистолет, гранаты. Голова есть — думай! Руки есть — стреляй! Кругом смерть, но и ты стреляешь, твои товарищи рядом тоже стреляют, ты живешь! И здесь я был, хотя и полумертвый, но все-таки живой. До той самой минуты был живой, пока в руке гранату мог держать. А как в плену очнулся — я уже не человек. Нищенком был, последним человеком, а все-таки человеком! А здесь — пес! Да нет, хуже пса, куда! Каждый тебя может сапогом пихнуть, наземь свалить!

Петр Гаврилович тяжело передохнул и закрыл глаза. Тесно сдвинутые крупные морщины на его переносице были покрыты потом и дрожали. Ребята понимали: трудно о таком вспоминать. Петр Гаврилович достал платок и вытер лоб.

— Но мы и в плену, когда опомнились немножко, свое человеческое достоинство старались не терять, людьми быть… Но это — рассказ особый…

— Дядя Петя, — спросил Коля Тимохин, — вы, наверно, были самый, самый последний защитник крепости? Когда вас взяли, тогда и крепость сдалась?

— Нет! — гордо ответил Петр Гаврилович. — Крепость так и не сдалась! Что тогда от крепости осталось? Вот вы сейчас гуляете на развалинах, не так уж все печально, травка веселая блестит, листочки на деревьях вертятся… А тогда… Бои стали утихать, пыль осела, пепел… ни листьев на деревьях, ни травы — все разворочено, все мертво, все черно. А все-таки фашисты опасались по крепости ходить. Нет-нет да кто-нибудь из-за угла их подстрелит. Значит, жила крепость, и долго жила. Люди в подземельях скрывались без воды, без пищи. Пока патроны были, вылезали по ночам, стреляли. А кто самый последний был защитник — не знаю. Говорят, целая группа скрывалась в подвале, фашисты их затопили. А среди жителей Бреста ходят рассказы, будто уже в сорок втором году на развалинах крепости появлялись какие-то фигуры в оборванных гимнастерках. То ли видел кто, то ли почудилось… Нет, не сдалась крепость врагу! Как мы говорили: умрем, но не сдадимся, так и не сдались! И я не собирался сдаваться, да вот…

23. ЗНАМЯ

Бух, бух, бух! — забухали по коридору солдатские сапоги. Молодой солдат старается протиснуться сквозь толпу ребят и делает Петру Гавриловичу какие-то знаки.

— Что, что? — спрашивает Петр Гаврилович.

— Сейчас знамя будут выносить, пойдемте!

Петр Гаврилович оживился, заторопился.

— Пойдемте, дети. Это наше дивизионное знамя! Его откопали, но я еще его не видел. Торжественная встреча будет!

«Как хорошо! — подумал Костя, выйдя из полумрака на солнце. — Как хорошо, что кругом зелень, а не пепел, не пыль, и что все кругом живы и здоровы!» Как непохоже было то, что Костя сегодня увидел и узнал, на все те «ужасы», которые он так любил в кино и в книжках! Это было что-то совсем другое, отчего на душе становилось непонятно — тяжело, но светло. И такая любовь поднималась к этим погибшим людям и к Петру Гавриловичу, и так хотелось хоть чуточку быть похожим на них, сделать что-то большое, важное для людей!