Петр Гаврилович помотал головой — и не застрелился он, и бомбой не убило, и в плен тогда не попал.

— Дядя Петя, где же вы были? — спросила Ира Круглова.

— Сейчас вам покажу, где я был! — Петр Гаврилович повернул назад. Он остановился у входа в одно из помещений в земляном валу. — Заходите, — пригласил он, — все поместитесь, ящиков нет, просторно.

Ребята битком набились в каземат. Справа и слева низенькие арки ведут в соседние помещения. Петр Гаврилович подошел к задней стене. В ней пробито отверстие. Оттуда на земляной пол струйками стекает песок. Его насыпалась целая горка.

— Ну, кто-нибудь, ну, хоть ты, — сказал Петр Гаврилович, указывая на Костю, — можешь туда залезть? Попробуй!

Костя весь порозовел.

— Тут песок, — прошептал он.

— А ты не бойся, разгребай песок и полезай! — настаивал Петр Гаврилович. Костя робко ступил на подножие песчаной горки, набрал полные сандалии песку, оперся рукой о край пробоины и заглянул в темное пространство справа от вершины песчаной горки. Оттуда пахнуло сыростью. Как туда залезть?

— Отставить! — скомандовал Петр Гаврилович и засмеялся коротким, добродушным смешком. — Ну как? Хорошо там?

— Хорошо, — смущенно сказал Костя, — только темно очень!

— Вот и нам тут было хорошо — пуля не доставала. В этой норе, — Петр Гаврилович обернулся к ребятам, — нам с одним бойцом пришлось просидеть двое или трое суток.

— Как же вы туда залезли? — удивились ребята.

— Как говорится, пищишь, а лезешь! — пошутил Петр Гаврилович.

— Ой, там, наверное, страшно было сидеть! — сказала одна из девочек.

— Уж молчала бы! — прикрикнул на нее Митя. — Такой пигалице, конечно, страшно, а Петру Гавриловичу…

— И мне было страшно, — серьезно посмотрев на Митю, сказал вдруг Петр Гаврилович. — Страшнее, может быть, чем в бою. Когда враг на тебя лезет, а у тебя хоть какое оружие в руках, тут не до страха, тут действовать надо, драться. Страшно другое — страшно, когда ты ничего сделать не можешь, страшно, когда ты растерялся, точку опоры потерял. Вот очнулся я после взрыва… Где я? Что со мной? Землей меня засыпало, обломками кирпича, а пол подо мной качается, как лодка на плаву. Выкарабкался я, вышел из каземата — пыль, дым, огонь, ничего не понимаю, брожу, как слепой. И чудится мне в дыму какая-то фигура. Свой? Чужой? Не знаю. Остановился. Что делать? Тут он вынырнул из дыма — связной мой. Обрадовались оба! «Где наши все?» — спрашиваю. «Не знаю, — говорит, — завалило нас всех, отрезало…» И верно, все кругом обвалилось, тот уголок в каземате, где я сидел, чудом цел остался. Отрезан я от своих людей, разрушено все мое хозяйство, и тут во мне словно тоже все закачалось. Командир, и всех потерял. Что же я один-то буду делать? Страшно мне стало. Но раздумывать не пришлось. Слышу — тар, тар, тар… Автоматы стреляют. Мы с бойцом бросили гранаты, стали перебегать из каземата в каземат. Видите, они все между собой арками соединяются. Дым горячий по ним стелется, мы бежим, отстреливаемся, автоматчики нас уже настигают, патроны кончаются, гранаты последние… И прибегаем мы как раз в этот каземат. А тут я сам приказал несколько дней тому назад туннель рыть. Мы думали на ту сторону вала проход сделать и выйти из форта. Это нам не удалось — грунт песчаный, сыплется. Проход не прорыли, а нора осталась. Она тогда не так была засыпана. Дал я моему бойцу команду прорываться сквозь песок налево, а сам направо прорываюсь. Копаем песок, продвигаемся вдоль стены, скорей, скорей, песок отбрасываем, путь за собой засыпаем… А гитлеровцы все ближе, ближе, а мы все копаем, копаем, ни один крот, наверное, так быстро не работал. Глубже, глубже уходим, я — направо, он — налево. Слышим, в соседнем каземате шарят. Успеем или нет? Прямо как бешеные копаем! Вдруг слышу — голоса здесь, в этом каземате. Я замер. Гитлеровцы постояли, поговорили что-то, потом дали пулеметную очередь прямо в нашу нору. Очередь-то они дали по прямой, а мы успели уйти в стороны. Меня не задело. Как он — не знаю.

Слышу — голоса удаляются, вроде пронесло.

16. В ПЕСЧАНОЙ НОРЕ

— И вот, ребята, началось у меня сидение в этой норе, во тьме кромешной. В кармане полтора сухаря, воды нет. Навалились на меня все мои болячки. Когда дрался, раны не чувствовал. А теперь болит, мозжит, то нога заноет, то шея, а голод так все внутри и сжимает. И жажда мучает, терпения нет. Стенку сырую полижешь, а много ли там влаги? Вот девочка сказала — страшно. Да, девочка, страшно мне было, потому что сидел я один в потемках, сделать ничего не мог и все мои думы были при мне. Первая моя дума была: «Как же так? Командир, а войско свое растерял? Где они все? Кто погиб, кто в плену, а кто, может быть, так же, как я, укрылся где-нибудь». И так ясно я своих бойцов увидел, как будто встали они передо мной в темноте и смотрят на меня с укором. А еще тревожило меня: где сын мой, где жена? Приведется ли увидеть когда-нибудь моих дорогих? И думал я о Родине. О том, что в огне она и в крови. Но раз я жив, значит, могу и буду драться, выгонять захватчиков с нашей земли.

Сколько я сидел — не знаю. Время остановилось. Много дремал, день от ночи плохо отличал. Если говорят рядом — может, день, а бывает, что и ночью гитлеровцы ходят. Дремлешь, бывало, вдруг — шорох. Вздрогнешь, а это песок сыплется, камешек упал, жук какой-нибудь зашевелился… Пугливый стал, не лучше вашей девочки. — Петр Гаврилович ласково похлопал девочку по плечу. — Совсем распустился. Стал думать, что же все-таки хорошего у меня впереди? И с этой думой задремал. Вдруг слышу, будто над самым ухом ясный, чистый голос говорит: «Не сдавайтесь, пробирайтесь в Беловежскую Пущу…» И я узнал голос Катюши. Очнулся — это мне во сне приснилось. Верно, ведь на последнем партсобрании мы так и решили: кто останется жив, пробраться к партизанам, в Пущу. Вот и хорошее впереди засветило! Сразу легче мне стало. И болячки мои потише стали болеть.

Проверил боеприпасы — пять штук гранат. Хорошо! В пистолете одна обойма еще цела. Решил: дождусь тишины, буду с товарищем вылезать. И тут я перестал дремать, стал слушать. Где-то недалеко говорят, в соседнем каземате, наверное. Затихать стал разговор… Уходят. Ну, думаю, хорошо, подожду немного и попробую товарища окликнуть. И вдруг — пулемет. Тар-тар-тар! Наш пулемет, по звуку узнал.

— Вот здорово! — крикнул Коля Тимохин.

Петр Гаврилович посмотрел на него, склонил голову набок.

— Здорово? А если фашист забрал наш пулемет и из него стреляет, тогда как?

— Тогда нет, не здорово, — пробормотал Коля.

— Ну, думаю, — продолжал Петр Гаврилович, — в этой музыке мне разобраться надо. Слушаю, слушаю… Замолчал. Опять стреляет. Редко стреляет. Экономит, видно, патроны. Может, наш все-таки? Немцу чего экономить? Боеприпасов хватает! И хотя не знаю точно, свой или не свой, мне все веселее становится. Дай, думаю, окликну товарища, жив ли он? Зову тихо-тихо — откликается! Жив! Вот радость-то! Вылезли мы с ним по очереди из этой норы. Я — вот отсюда, он — слева. На дворе ночь. Прохладно, дышать можно. Выстрелов не слышно. И вдруг разговор какой-то тихий, совсем близко. Замерли, прислушались… По-русски, по-русски говорят!

Петр Гаврилович обеими руками потряс перед ребятами, желая показать им, что это тогда для них значило, но ребята и без того поняли. Они смотрели на Петра Гавриловича с таким восторгом, как будто сами вместе с ним прятались в норе от врагов и встретились со своими.

Петр Гаврилович пригнулся к ребятам.

— Мы тогда «ура» кричали шепотом и плакали от радости тоже шепотом.

17. БУДЕМ ПРОРЫВАТЬСЯ

— Теперь нас уже стало тринадцать человек. И цель мы имели ясную и определенную — прорываться в Беловежскую Пущу к партизанам. Но для успеха дела надо было выбрать момент. Ведь враги кругом! И пошла у нас ночная жизнь. Днем в крепости они хозяева, ночью — мы. Вылезаем, постреливаем. Посты у них на ночь оставались реденькие, мы нет-нет да и снимем пост. Но выжидать больше было невозможно: голод нас донимал. Ползали по полу в бывшей конюшне, ночью на ощупь овес разыскивали. Каждая овсинка была дорога. Я решил организовать прорыв, да враги нас опередили — подтянули сюда силы и дали нам бой. Из тринадцати человек уцелело только трое: я и еще два бойца. Вечер уж наступал, гитлеровцы побоялись обыскивать казематы. А мы знали — утром нас возьмут. Опять мы сидели в этой же норе, но уже отсидеться не надеялись. А фашисты вон там, у выхода из форта, огни зажгли, разговаривают, котелками тарахтят… А теперь давайте, дети, выйдем на воздух. Как дышать-то хорошо!