За поворотом тропинки над маленьким оврагом, заполненным полноценным осиновым молодняком, лежало срубленное дерево. Зиночка села на него. Соколов опустился рядом. Он с наслаждением закурил папиросу.

— Ну, вот, друг мой влюбленный, — сказала Зиночка, — выкурите эту папиросу, поцелуете мне ручку — и проваливайте, а я останусь наедине с письмом.

Она открыла сумочку, заглянула в нее и достала маленькую пудреницу, зеркальце и стала пудриться.

Вдруг Соколов заметил, что край платья Зиночки зацепился за какой-то сучок и поднялся, показывая Зиночки ну ногу выше колена.

Соколов смотрел на эту ногу в тугом матово лоснящемся шелковом чулке, неправдоподобно стройную и изящную, и чувствовал, что им овладевает безумное желание коснуться ее. Точно не по своей воле он соскользнул с бревна на землю и, не помня себя, прижался губами к шелковому чулку. Промелькнула алая судорога — секунда.

— Милый друг, посмотрите на себя, — услышал он тихий и точно удерживающий смех голос Зиночки.

Он поднял голову и сразу увидел себя в зеркальце, которое она держала перед ним…

Старое, обрюзгшее бритое лицо… Узкие фиолетовые губы, потухшие, с тусклым собачьим отблеском глаза… А главное — это отвратительное выражение дряхлого, слюнявого, трясущегося сладострастия…

Это была одна секунда. Удар обухом по голове.

Соколов поднялся с колен и пошел куда-то… Дальше от Зиночки… В пространство.

Шагал не своими ногами. В душе тупо и глухо, как зубная боль, пульсировало остановившееся, неподвижное отчаяние.

Весны больше не было. Ни красок, ни запаха. Была механика — движение атомов. Безучастное и человечески бессмысленное.

Зиночки тоже не было на свете. Никогда не было.

Сгибать колени было неистово больно. В ушах звучала откуда-то вывернувшаяся фраза из солдатской песни:

До трамвая было далеко. Хотелось лечь под кустом и издохнуть.

У Анны Андреевны — старый, заслуженный пес. Несмотря на заслуженность, он довольно-таки паршивый.

Анна Андреевна ворчит на него, называет не иначе как «проклятая собака»:

— Из-за проклятой собаки должна в Кламаре сидеть. Для моей работы гораздо бы мне удобнее было перебраться в Париж, а вот, не угодно ли, не смей ворохнуться, потому что здесь садик есть, собаке садик нужен… Слышали вы что-нибудь подобное? Еще будь она какая-нибудь высокопородистая, а то просто дрянь, смотреть тошно…

Собака, чувствуя, что о ней говорят, вертела хвостом и заглядывала хозяйке в глаза.

— И, наверное, все удивляются, что я ее держу. Ведь ест не меньше, чем самая благородная какая-нибудь той-терьерка или как их там… Ведь такие есть собаки, что по шесть тысяч за щеночка платят. Идет по улице, все на нее оборачиваются, хозяйке комплименты говорят. А с этой идешь, так у всех встречных на лице читаешь чувство отвращения. И если кто свою собачку прогуливает, так скорее ее на руки подбирает, чтобы как-нибудь моя уродина ее не обнюхала… Что ж, я не обижаюсь. Она, может быть, мне самой надоела, да куда ее денешь… Любителя на нее небось не найдется… Пошла ты вон! Еще хвостом вертит…

Но проклятая собака вон не уходила. Она высунула меловой от старости язык и повизгивала от удовольствия.

— И чему радуется? Ее ругают, а она и ухом не ведет.

Настали тревожные дни, «наши дни».

— Ну куда я дену проклятую собаку? — качала головой Анна Андреевна. — Ее и в абри[1] не пускают…

Кто-то из друзей раздобыл для Анны Андреевны маску. И вот тут-то и выяснилось:

— То есть как? Вы, значит, думаете, что я напялю на себя эту маску… Я буду в маске сидеть, жива и невредима, а проклятая собака тут же, рядом, будет издыхать? Да что вы, с ума сошли, что ли? Нет, милые мои, уж пропадать, так вместе. А что вы меня сочли способной на такую низость, так это с вашей стороны довольно совестно… Забирайте вашу маску и уходите…

Ночь. Невиданная в Париже: черная, с синими просветами, пустая, тихая.

Спит Анна Андреевна. Свернувшись у ее ног, похрапывает проклятая собака.

И может быть, Анне Андреевне снится, что в далекой стране сидит в темной комнате бородатая старуха, гладит слепую собаку и приговаривает шепотом, чтобы никто не слышал:

— Мицци! Мицци! Ты добрая, верная, усердная собачка. Ты всю жизнь помогала мне развозить молоко в тележке… Что «он» сделал? Что «он» с нами сделал! Тсс! Не вой! Я не уступлю тебя. Я не отдам тебя. Нет! «Он» из тебя колбасу не сделает, Мицци… Верная собачка, Мицци. Не надо плакать…

Жалко зверей зоологического сада. Убиты маленькие тигрята. Но не глупо ли печалиться о зверях, когда сейчас война, когда «не берут пленных», когда сотни тысяч убитых, и еще больше раненых, и обозы с детьми и больными обстреливаются бомбовозами…

Да. Конечно, глупо. Но у сердца человеческого свой разум. Сердце человеческое — сосуд емкий и может вместить всякую любовь и всякую жалость. Благословенное, проклятое наше сердце…

Во время алертов[2] сходит с шестого этажа молодая дама. У нее в руках всегда довольно большая коробка.

Иногда она забывает второпях свою коробку наверху и тогда бежит за ней. Но никогда еще не спустилась она в подвал без этой коробки.

Многих интриговало: что там такое? Бумаги? Драгоценности? Наконец кто-то решился спросить:

— Разве вы так боитесь оставить ваши драгоценности в квартире?

— Какие драгоценности?

— Да вот, в этой коробке.

Дама махнула рукой:

— Вот так драгоценности! Прямо беда. Понимаете, я дала слово своему сыну. Это его черепаха. Я обещала, что непременно буду брать черепаху с собой в абри. Не могу же я не сдержать слова. Сыну-кадету восемь лет, он должен верить слову порядочного человека. Вот и таскаю ее вверх и вниз по лестнице. Взгляните на эту красавицу.

Она открыла коробку. Толстая черепаха чуть-чуть высунула не то лапку, не то язык. Что-то маленькое, черненькое. Высунула и сразу спрятала. Это пустяки. Но вот что не пустяки: черепаха была перевязана поперек живота трехцветной лентой. Полоса белая, полоса синяя, полоса красная. Национальное знамя. Мы благоговейно опустили крышку коробки. Здесь традиции, здесь вера в слово и здесь любовь и верность.

Говорят, что рушится старый мир. Грубая сила, насилие, лицемерие, ложь, измена и злоба задушат живую жизнь.

Но вот есть на несчастном свете божьем коробочка, и хранится в ней самое дорогое человеческое сокровище: нерушимые традиции нашей души — вера в слово, любовь и верность.

Это забавно, это по-детски. А все-таки.

«Все-таки вертится».

Eppur simuove[3].

[1] Убежище (от фр. abri).

[2] Тревога (от фр. alerte).

[3] А все-таки вертится (итал).

Трагический образ этого царя привлекал многих писателей и поэтов. Саул, его душа и его жизнь всегда интересовали меня. И вот, развернув Библию, я стала читать посвященные ему главы в Первой Книге Царств. Читала внимательно, пристально вглядываясь, стараясь представить себе, пережить слова библейского повествования, не фантазируя, ничего не переделывая, а только глубоко вдумываясь — в меру своих душевных сил.

Как это было?

Что рассказывают легенды и писания?