<…>

Я не притрагивался к крови больше двух месяцев, и, если не считать недавнего кризиса, чувствую себя великолепно. Иногда это кажется мне прекрасной сказкой, легендой, которые так любят представители моего вида. Но я сижу за столом в лаборатории и смотрю на крохотную коробочку, в которой лежат результаты наших с Альбертом девятилетних исследований. Ученые Темного мира знают, как научить вампиров существовать под солнцем. Для тех, кто хочет избавиться от этого «недостатка» на время, есть вакцины. Мало кто из нас боится серебра, мы давно побороли страх воды. Но нам с Альбертом удалось сделать невозможное: получить в лабораторных условиях заменитель человеческой крови.

Жидкость в ампулах выглядит не так эффектно, как храмовое серебро, она походит на разбавленный водой томатный сок. Но когда-нибудь она подарит жизнь новому поколению обращенных существ. Не знаю, кого мысль об этом будоражит больше, Альберта или меня. Должна будоражить меня, ведь я каждый день наблюдаю мелкие изменения в своей природе, которые в итоге сотворят чудо. Можно сказать, уже сотворили, потому что потребности в человеческой крови я не чувствую. А в те моменты, когда задумываюсь об этом, охота и последующий «пир» представляются чем-то далеким, почти забытым. Чем-то, что происходило со мной в прошлой жизни…

6 июля 2009 года, поздний вечер – ночь

Треверберг

– Немного морщит на спине, синьор. Хорошо, что сегодня вы нашли время для примерки. В противном случае пришлось бы переделывать в спешке. А я не люблю спешку. Это непрофессионально.

Тристан, вот уже двадцать минут безропотно подчинявшийся вежливым просьбам портного повернуться так, а еще так и эдак, возмущенно выдохнул.

– Да ты шутишь, Эльвар! Сколько можно работать над одним смокингом?! Я бы сшил его намного быстрее в одном из городских магазинов! У госпожи Стаут, к примеру!

– Так почему же вы не заказали смокинг у госпожи Стаут, синьор?

Когда Филипп впервые увидел Эльвара Дорриана, ему на ум пришло словосочетание «истинный вампир». За вампира его приняли бы даже смертные, не имеющие понятия о Темном мире, потому что именно так, с их точки зрения, выглядят эти существа. Таких юношей – высоких, стройных, с длинными иссиня-черными волосами, чересчур бледной кожей и болезненно-тонкими лицами – когда-то рисовали на портретах, изображавших аристократов. Эльвар говорил тихим спокойным голосом, его улыбка была такой легкой, что не каждый бы ее углядел, его жесты были плавными и вежливыми, походка – неспешной. Употребить в адрес портного «красивый» мешало только выражение синих глаз. Точнее, полное отсутствие выражения. Так смотрит тот, кто нашел смысл своей жизни – и теперь его ничто не волнует. Филипп по опыту знал, что от существ, которых ничто не волнует, следует держаться подальше.

– Ты сам знаешь, почему, – буркнул Тристан и уже приготовился снять смокинг, но Эльвар поднял руку, останавливая его.

– Пожалуйста, еще минутку, синьор.

Он обошел клиента, внимательно изучая творение своих рук. Если бы не правила вежливости, сын с удовольствием изобразил бы недовольное сопение.

Многие вампиры гордятся своей историей и рассказывают ее при каждом удобном случае. У Эльвара, разумеется, тоже была история, но ее никто не знал. Он приехал в Треверберг несколько десятилетий назад из Рима в компании кукольника Марко Горетти. Марко открыл магазин в старой части города, который сегодня знали все. В создаваемых им фарфоровых красавиц влюблялись с первого взгляда, он никогда не устанавливал скидок на продукцию, но клиенты прибывали и прибывали. Эльвар шил одежду для кукол, созданных владельцем магазина (Марко он не называл по имени, пользуясь уважительным «хозяин»), и каждое из платьев было маленьким шедевром. Время от времени мистер Дорриан снисходил и до людей, чуть чаще – до темных существ. Его одежда стоила намного дороже, чем творения городских модельеров, но вы могли быть уверены, что товар получите высококлассный. Эльвар кропотливо работал над каждым швом, выверял каждую мелочь, подмечал любой, даже самый незначительный недостаток изделия. Он мог работать над платьем целый год, но в итоге женщина получала не просто наряд, а совершенство.

– Ты и вправду итальянец, Эльвар? – спросил Тристан, наблюдая за тем, как портной делает схематические зарисовки в небольшом блокноте.

– Нет, синьор. Страну, в которой я родился, сегодня называют Исландией. Рим – моя вторая родина, потому что там я встретил мать.

– Тот, кто был до Тристана, много путешествовал и бывал в Риме. Итальянки не такие красивые, как о них рассказывают.

– Когда-то я находил их привлекательными, синьор, но характер у них дурной.

Филипп, сидевший в кресле у окна, посмотрел на наручные часы. Он говорил с Ларри минут сорок назад, и тот, по всей видимости, застрял в «пробке». Что же, это хорошо: приедет к ужину и познакомится с Терри и Тристаном. Если, конечно, Тристан соизволит явиться к столу. Скорее всего, сын уйдет в библиотеку и просидит там до утра.

– А женщин в Треверберге ты находишь привлекательными? – продолжил допытываться Тристан.

– Не могу сказать, синьор. Меня не интересуют женщины.

– А приятель у тебя есть?

– Мужчины меня тоже не интересуют, синьор. Меня интересует только мое искусство.

Эльвар убрал блокнот в карман черных шелковых брюк с идеально отглаженной «стрелкой» и кивнул Тристану, давая разрешение снять смокинг.

– Еще тебя интересует еда, – сказал сын. – Люди. Верно?

– Тристан, думаю, это не самая подходящая тема для светской беседы, – вмешался Филипп.

– Все в порядке, доктор, – улыбнулся портной. – Да, синьор. Еда меня тоже интересует. Но искусство – это главное.

– Знаешь, это любопытно. – Тристан снял смокинг и протянул его Эльвару. – Ты живешь так, будто на дворе до сих пор восемнадцатый век. Не пользуешься телефоном. Не читаешь газет. У тебя нет компьютера. Ты не общаешься с вампирами, которые живут в Треверберге. Ты – пережиток прошлого. Но очередь из женщин, которые хотят заказать у тебя платье, огибает город на три раза. В чем секрет?

Эльвар упаковал смокинг в матовый полиэтилен.

– Боюсь, мой ответ обидит вас, синьор. А обижать клиентов не в моих правилах.

– Да уж, я бы тоже не стал обижать тех, кто тебе столько платит. Ну а все же?

– Жизнь человека и темного существа делится на две части, синьор. Первая часть – поиск, и во время поиска мы только потребляем. Вторая часть – обретение смысла. Обретая смысл, мы перестаем потреблять и начинаем служить. Со стороны может показаться, что я – портной с золотыми руками, который шьет поразительную одежду, но на самом деле все проще. Я служу.

Тристан взял со стула джемпер из тонкой шерсти.

– Смешно, – бросил он. – Ты вампир, и ты пьешь кровь. Все, что ты делаешь – это потребляешь.

– Возможно, синьор. Но наша природа не имеет значения. Нас определяет то, что мы создаем. Меня определяет то, что создаю я. А вас определяет то, что создаете вы.

– Мне не нужно ничего создавать, – передернул плечами Тристан. – Я высшее существо. На меня должны равняться. И никто не будет говорить мне, как я должен себя определять.

На губах Эльвара появилась легкая улыбка.

– Я предупреждал, что мой ответ обидит вас, синьор.

– Существо, которое живет во тьме, боится серебра и охотится на людей, не может обидеть такого, как я.

– Вы, безусловно, правы. – Портной поклонился. – Благодарю за то, что уделили мне время, синьор. Доктор, – он повернулся к Филиппу, – глубоко сочувствую вашей утрате. Мне не выпала честь быть знакомым с доктором Родманом лично, но я много слышал о нем. Это большая потеря для всех нас.

– Спасибо, мистер Дорриан. Бэзил присматривает за слугами, которые развешивают картины в коридоре. Он проводит вас до двери.

Дождавшись ухода Эльвара, Тристан подошел к отцу и занял второе кресло. Когда-то в этой комнате собирали званые обеды и ужины, но друзей у Филиппа становилось все больше, и для приемов выделили другое помещение. Сегодня здешнюю обстановку можно было описать как «чулан с очень элегантным беспорядком»: накрытая чехлами мебель, старый рояль, ящики с документами и книгами, свернутые ковры, огромное количество декоративных безделушек и напольное зеркало. По углам комнаты прятались старинные канделябры, огромные и ветвистые. Один из них сейчас стоял рядом с зеркалом, и пламя свечей едва заметно колыхалось на легком сквозняке.