— Ничего, — улыбнулась Линда, — на сегодня я одолжу тебе что-нибудь из своего гардероба.
Линда стала помогать Марии одеваться, а я направился в другую комнату, к любимому музыкальному ящику.
«Нет, у нас нет бананов…» — раздался голос, и сердце мое дрогнуло. Наконец-то я в городе.
— Платье, мне кажется, коротко, — заметила Мария, входя с Линдой в комнату.
— Ничего, нормально, ты в нем всем понравишься.
Она подкрасила ей щеки и стала причесывать перед большим зеркалом. Мария на глазах стала превращаться в девушку с красочной обложки календаря.
Я расположился в кресле. Оно оказалось таким мягким, что курица могла бы спокойно нестись на нем, не разбив ни одного яйца.
В ожидании гостей Линда занялась патефоном. Она была необычайно возбуждена. Напевая, она медленно закружилась под звуки музыки «Когда пурпур спадает…».
— Ты красивая девушка, Мария, очень красивая!
Мария застенчиво улыбнулась. Я помню, она всегда так улыбалась, когда отец Себастьян говорил ей, что она превратилась в настоящую леди.
Радость переполняла мое сердце. Куда там испанцу со своим деревянным домом и железными гвоздями, даже сто самурайских мечей не сравнятся с новой жизнью!
В десять часов появились гости. Это были японские офицеры. Они как-то странно волочили ноги и шлепали сапогами, будто сапоги были им велики и сваливались с ног. У одного офицера я заметил на руке четыре пары часов! Но самым замечательным были, конечно, стальные мечи, которые болтались у них на боку, и старая любовь к самурайским мечам вновь овладела моим сердцем. Патефон по-прежнему кричал, что у него нет бананов, а я сидел ошарашенный музыкой, этим домом с каменными ступеньками, огромным городом.
Японцы устроились в мягких креслах. Линда представила им Марию — это, мол, ее двоюродная сестра, о которой она писала. Тут же один офицер подвинул к Марии кресло и растянул губы в улыбке; во рту сверкнули два золотых зуба.
— Ты красивая девушка, Мария, — начал он, как-то странно произнося слова. — Пратье, что на тебе, это я подарир Ринде, она очень хорошая девушка, я рюбрю ее.
Мария, опустив глаза, нервно теребила платок.
— Есри ты будешь раскован со мной, я и тебе купрю красивое пратье. Ты нравишься мне, Мария.
Мария взглянула на Линду, затем на меня. В глазах ее я прочел ужас — ужас жертвы, обреченной на заклание.
Стараясь как-то помочь Марии, Линда сказала, что Мария впервые в городе и очень робкая девушка.
Японец встал с кресла, подошел к Марии и начал гладить ее по голове.
— Красивые воросы у тебя, Мария, ты вся как цветок, — сверкнул он золотозубой улыбкой. — Все красивые пратья у Ринды подарир я, и патефон я подарир. Я могу многое подарить и тебе.
Линда неестественно захохотала. Смех ее испугал меня.
— У вас прекрасное настроение, капитан Иосида, — процедила она сквозь зубы, а музыкальный ящик все играл и играл…
Офицер потянулся к лицу Марии, но та отпрянула, как сорвавшаяся с привязи овечка.
— Не хочу… Уеду домой…
— Ты с ума сошла! Лови счастье! Он даст тебе все, что захочешь! Посмотри на меня, оглянись вокруг. Не будь дурой. Ты ему понравилась. Иди к нему, не бойся!
Мария будто окаменела. Слезы хлынули из глаз, а на напудренных и подкрашенных щеках появились причудливые дорожки. Она схватила меня за руку; я крепко сжал ее ледяные, нервно вздрагивающие пальцы.
— Нам здесь нечего делать, поедем домой!
Под звуки музыки мы кинулись к двери. Японец с Линдой бросились за нами.
— Мария, ты с ума сошла! — кричала Линда, но мы, не обращая внимания и не оглядываясь, бежали вниз по каменным ступенькам.
Уже на темной улице я слышал, как офицер что-то выговаривал Линде, та кричала в ответ. Я ругал себя, что не стянул у японцев ни одного меча, а музыкальный ящик надрывно повторял: «Нет, у нас нет бан… Нет, у нас нет бан… Нет, у нас нет бан…»
ГЛАВА 3
ЖЕРТВА
Была дождливая августовская ночь. Лягушки на заднем дворе просто надрывались. Крупные капли дождя проникали в дом через тростниковую крышу и без задержки стекали на землю через щели в бамбуковом полу. В кухне на деревянном полу образовались лужицы, и пол стал сырой, как земля под манговым деревом, с которого штормовой ветер сорвал все листья.
Единственным сухим и теплым местом в доме оставалась спальня. Крыша над ней была покрыта не пальмовыми листьями, а большими кусками брезента, который дядя Сиано нашел в заброшенном военном лагере.
Крышу отец с дядей покрывали еще в марте, до начала сезона дождей. За это время листья подсохли и их пучки ослабли. Налетевшие муссонные ветры начали растаскивать пучки, образовались дыры. Иногда по ночам дяде Сиано приходилось забираться на крышу и затыкать их свежими листьями. Попробуй заснуть, когда по тебе постоянно бьют мелкие, противные капли дождя!
В тот вечер дяди Сиано и тети Клары дома не было. Они уехали на поминки в Сан-Пабло. В озере Сампа́лок утонул их дальний родственник. Тетя Клара утверждала, что родственник был красавец: сирены, обитавшие в озере, влюбились в него и утащили на дно. Таков удел всех, в кого они влюбляются.
Дядя Сиано заспорил и сказал, чтобы она оставила сирен в покое.
— Парень был просто глуп, вот и все, — заявил дядя.
— Не говори гадости о покойнике, — возмутилась тетя Клара.
Но дядя потушил пожар в зародыше, заметив, что пора ехать, и они вместе с Марией уселись в повозку. Сестра повезла в подарок родителям погибшего юноши красивую циновку.
В доме стояла непривычная тишина. Отец ушел к дону Мате́о, хозяину плантаций. В ожидании его мама сидела на кухне, подогревая на небольшом огоньке салабат. Но вот вернулся отец, и мама поспешила ему навстречу.
— Ты весь промок, Томас, — заботливо проговорила она, — снимай скорей все с себя, переодевайся. Я налью тебе салабата.
— Испанец не дал в долг, — мрачно проговорил отец, стаскивая мокрую рубашку. — Говорит, купил пятнадцать гектаров земли под кофе да вдобавок рассчитался с рабочими за ремонт дамбы.
Он тщательно развесил на спинке стула мокрую одежду и начал дуть в чашку, чтобы остудить салабат. Мама не спускала с него глаз. На лице ее не видно было обычной улыбки, но оно было таким спокойным, таким мягким, таким приятным, что смотреть на него можно было часами.
— Не переживай, — заметила она, — что-нибудь придумаем.
— Ты же знаешь, Ти́на, мне нужны деньги; значит, придется залезать в долги.
Мамины глаза удивленно расширились: новость была не из приятных. Встав со стула (она сидела у очага), мама медленно направилась к отцу. Она была беременна и ждала пятого ребенка.
— Томас, — мягко начала мама, — не теряй надежды.
В наступившей тишине раздался шумный и протяжный вздох моего буйволенка Си́львера. Он устроился на ночь возле курятника, как раз под спальней, на сухой и теплой земле. Куры всполошились и захлопали крыльями, заорал петух.
Отец громко стукнул ладонью по столу, будто сделал неожиданное открытие; даже чайная ложка звякнула в стакане.
— Вот выход! — облегченно воскликнул он и направился ко мне.
Я прикорнул в уголке, прикрывшись старым маминым саронгом. Мама залатала в нем дыры, и получился отличный зеленый шерстяной плед. Я всегда укрывался им в холодные дождливые ночи.
— Криспин, — начал отец, — мы продаем твоего кара-бао[12].
— Как! — воскликнул я, мне даже стало жарко. Перед глазами поплыли темные круги, как после яркой вспышки молнии. — Я прошу тебя, не надо, ведь Сильвер мой лучший друг!
— Знаю, ничего не поделаешь. На плантации он еще не работник, а нам нужны деньги. Это единственный выход.
Я не нашелся что ответить. Где взять слова, чтобы отец понял меня? Сильвер больше чем помощник в поле. Отец не представляет, что за радость в яркий солнечный день болтать с Сильвером под манговым деревом, поставив на его широкую спину тарелку с кокосовым печеньем. Как-то я пригласил полакомиться дыней Ме́льбу. Мне нравилась эта малышка с нежным голоском и сладкой, как сахарный тростник, улыбкой. Мы взгромоздились на широкую спину Сильвера и отправились на бахчу. Там я обнаружил, что не взял ножик, и под звонкий смех Мельбы стал просить карабао Сильвера расколоть копытом дыню. И он, дружелюбно помахивая хвостом, сделал это. Дыня развалилась на части, раскрыв нежную и сочную мякоть. Об этом отцу не расскажешь. Он убежден: раз буйволенок не может еще таскать повозку с кокосовыми орехами или плуг на рисовом поле, то и рассуждать нечего.
