Стояла удивительная тишина, даже звуков радио не было слышно. Дети итальянцев, что жили под нами, видимо, уснули, а необычайно крупная девушка-негритянка, мывшая лестницу и всегда напевавшая «Греми, Джордан, греми», ушла уже домой.

От нового порыва ветра мне стало зябко; я пошел закрыть окно поплотнее и до отказа открутил кран батареи, однако она не стала теплее. Я понял: дело не в погоде. Действительно, вскоре я покрылся потом, холодным потом.

Я сразу оделся и ушел к Эдди. Дверь он открыл сам и повел к себе в комнату. Из гостиной неслись нежные звуки гитары, словно из приглушенного радио, но вот раздался женский голос. Я догадался, что это мама Эдди.

— У тебя что-нибудь произошло? — спросил Эдди.

— Да.

— Садись.

Я присел на кровать, а он на стул возле письменного стола. Комнату освещал мягкий свет бра. Около лампы виднелся календарь с портретом девушки.

— Бросаю школу и возвращаюсь в баррио, — начал я, затем рассказал о смерти дяди Сиано, о плотине, о земле, о том, как отцу стало трудно одному.

— Печальные вести, — произнес Эдди. — Я буду скучать без тебя, очень скучать.

Мы помолчали. Из гостиной продолжало доноситься пение. Эдди поднялся, чтобы прикрыть дверь, но я перехватил его на полдороге:

— Не надо, мне нравится песня, кажется, будто я уже дома.

Эдди кивнул:

— Опять отец…

— Понимаю.

— Вчера его уволили с работы. Он пришел рано и заявил, что уезжает во Флориду; считает, что скоро туда соберутся все миллионеры, потом он вернется домой, привезет кучу денег, и мы вновь заживем счастливо.

— Эдди! — сказал я, вспомнив о дяде Сиано и его совете. — Неужели ты действительно уверен, что счастье могут дать только деньги?

— Не знаю, — ответил Эдди и положил ноги на коричневый стул перед собой, — но так было всегда, всю жизнь. Когда я был еще маленьким, отец всегда говорил: «Эдди, будь послушным, дам тебе доллар», или: «Пойдешь с мамой на мессу — получишь четверть доллара». А вот еще: «Поцелуй меня, Эдди, и получишь десять центов!» Так было всегда, Крис. Всегда.

— Понимаешь, — тихонько, почти шепотом начал я, — дядя Сиано умер бедняком, но он в жизни дал мне столько, что сейчас об этом я вспоминаю, как о самых счастливых мгновениях своей жизни. Он дал мне то, чего не купишь ни за какие деньги: внимание, привязанность и понимание. Когда я бывал с ним, я становился счастлив просто оттого, что он рядом.

Я вытащил бумажник и достал последнее письмо дяди Сиано.

— Прочти, — сказал я, передавая письмо, — я считаю это его завещанием.

Эдди жадно впился в письмо. Он пододвинул и включил настольную лампу. Я с интересом наблюдал за выражением его лица; он дважды облизнул пересыхавшие губы, на глаза навернулись слезы, потом покатились по щекам, наконец он отодвинул лампу, выключил свет и вернул письмо.

— Мне жаль отца, — грустно сказал он, — отец красивый человек, но никогда не станет мудрым.

— Прости, что я коснулся этой темы, — сказал я, — мне показалось, что, может быть, тебе будет интересно узнать, что за люди все мои близкие, ну хотя бы перед тем, как я уеду.

— Когда ты отправляешься?

— Постараюсь как можно скорее, надо еще со многими попрощаться, они были так добры ко мне. Куперы, миссис Паскуа да и другие.

Я вздохнул, поднялся с кровати и заправил рубашку в брюки. Эдди тоже встал. Мама Эдди кончила петь, и в доме воцарилась тишина. Мы перешли в гостиную. Миссис Рубио сидела к нам спиной и, казалось, внимательно вглядывалась прямо перед собой в темное окно.

— Я хотел бы попрощаться с твоей мамой, Эдди.

— Конечно.

Мы подошли, и я уже было хотел сказать «прощайте», как заметил, что хозяйка дома спит. Эдди осторожно забрал гитару, наклонился к маме и нежно ее поцеловал.

Она открыла глаза и стала искать гитару.

— Она у меня, — сказал Эдди, показывая на гитару.

Мать подняла голову, улыбнулась, потом заметила меня:

— А, это ты, Крис.

— Я возвращаюсь на Филиппины, миссис Рубио, отцу нужна моя помощь.

— О, ты вернешься на родину сразу после посадки риса, не так ли? — спросила она. Глаза ее все еще были словно в тумане.

Я кивнул.

— Скоро стебли подрастут, пожелтеют, и крестьяне начнут все вместе убирать урожай. Сколько будет песен, смеха!

Голос миссис Рубио звучал так мелодично, что казалось, будто она поет.

— Никто не будет говорить о деньгах, о трудностях, о своих болезнях. Будет рис, и этого достаточно. У простых людей все ясно и просто. Как бы мало они ни имели, этого им всегда хватает. Я скучаю об этом, Крис. Вспоминаю, как отец мой говаривал: «Секрет радости и покоя — делать трудную работу с легким сердцем».

— Мне пора уходить, миссис Рубио, — сказал я и поцеловал ее.

— Прощай, Крис. Ты счастливый мальчик.

— Прощайте, спасибо вам за все.

Мы вышли в переднюю, а миссис Рубио вновь коснулась струн. Эдди посмотрел на меня.

— Ты тоже счастливый, Эдди. У тебя такая мама. Она очень мудрый человек. Я уверен, даже дядя Сиано восхищался бы ею.

— Знаю, Крис, спасибо.

В переднюю понесся голос миссис Рубио, она пела песню «Сажать рис». У нас ее обычно поют крестьяне, чтобы музыкой разогнать усталость.

— До свидания, Эдди.

— Мы еще встретимся, Крис, перед отлетом.

— Хорошо. — И я побежал по лестнице.

Все последующие дни были полны хлопот. На сей раз я не обращал внимания на меланхолию, которой были полны дни уходящего лета и приближающейся осени. Во вторник мы с тетей Салли покупали подарки, а в субботу отправились в Бруклин к Куперам.

Там мы застали Мэри-Энн и ее мужа Дона. Я заметил, что проволока на зубах Крисси исчезла. В своем белом платье с кружевным воротником она выглядела весьма серьезной, а за столом села возле меня.

Мэри-Энн казалась счастливой. Дон подмигнул мне:

— Обрати внимание, как она хорошо ест!

Я улыбнулся.

— Знаешь, почему?

Я промолчал, изобразив, будто занят вилкой и ветчиной.

— Она ест за двоих, — гордо продолжал Дон. — В январе мы ждем ребенка.

— Поздравляю! — воскликнула тетя Салли. Она взглянула на дядю Пита, тот же, абсолютно не обращая внимания ни на кого, самозабвенно продолжал жевать.

Тетушка его подтолкнула:

— Разве это не чудо, Пит?

— Конечно, ветчина просто чудо.

Все рассмеялись, и Дон громче всех.

Я из Нью-Йорка улетал во вторник, в ветреное утро. Моросил мелкий дождь. Проводить меня приехали Эдди с мамой, миссис Паскуа с дочкой Терри, мистер и миссис Купер. Когда громкоговоритель объявил номер моего рейса, тетя Салли начала всхлипывать. Она вытащила из сумки маленький носовой платок и стала вытирать нос, затем поцеловала меня и сказала, что очень будет тосковать по мне. Я поцеловал ее тоже, но произнести в ответ ничего не мог, боялся разреветься.

Дядя Пит крепко пожал мне руку и воскликнул:

— Держись, Крис!

Миссис Паскуа и Куперы по очереди пожали мне руку. Эдди подошел, обнял и крепко сжал плечо:

— Будь здоров, малыш!

Затем подошла Терри и легонько поцеловала меня в щеку.

Самолет был над Нью-Йорком, но города я не видел, закрывали облака. Все к лучшему. Город какое-то время был моим домом, огромным, шумным и удивительным домом. Не так-то просто подобрать слова, чтобы выразить все свои чувства.

Грохот двигателей бил в уши. Я вспомнил 4 июля, наш пикник в честь рождения Филиппинской республики, как мы кричали от радости, когда услышали, что в небо взвился филиппинский флаг. Мне показалось, будто вновь я слышу слова нашего гимна:

Земля любви и ласкового солнца,

Как радостно в твоих объятьях жить,

Но повелишь — и за твою свободу

Мы все готовы голову сложить.

Вспомнилось, как мы кричали «мабухай!», наш приветственный клич, и обращали взоры в сторону родных островов с надеждой и уверенностью…