Квадратов смял лицо ладонью.
— Знаете, чего я больше всего боюсь? — сказал он. — Что мы дойдем, а нас ему и не представят даже и не будет у меня шанса за отца Павла слово замолвить. И что все это время я мог с отцом Павлом быть, рядом быть, а я телепался тут у слона под хвостом, как идиот наивный…
Толгат пожал плечами и сказал мягко:
— Вроде он нашего слона очень ждет, нет? Авось, и сложится…
— У меня уже навязчивые мысли об этом просто, — сказал Квадратов с тоской. — Все прокручиваю и прокручиваю эту встречу, прокручиваю и прокручиваю…
— Понимаю, — кивнул Толгат.
— А надо, может, туда, к отцу Павлу, — выдохнул Квадратов. — Если у вас есть для меня совет, Толгат Батырович…
— Какой тут совет, дорогой мой, — сказал Толгат и погладил Квадратова по прохудившемуся рукаву. — Разве я вправе.
— Молюсь я о наставлении, молюсь, да, видно, не хочет Господь с меня бремя снять, — сказал Квадратов. — Что ж, буду дальше идти да пуще прежнего молиться.
— Помоги вам Бог, — просто сказал Толгат и пошел назад к маленькому нашему костерку, а Квадратов остался стоять у подводы, видимо собираясь с силами.
Я подошел к нему и коснулся его хоботом. От неожиданности он дернулся, но тут же повернулся ко мне и спросил, явно продолжая думать о своем:
— Что, дорогой, устал?
— Отец Сергий, — спросил я, — что значит «про шарф и табакерку»?
Он тихо объяснил мне, оглянувшись пару раз, не возвращается ли Зорин. В смятении я замолчал: темная фигурка Толгата, сидящего по-турецки на фоне костра, казалась крошечной и очень хрупкой, и я силился понять, как помещается в нем такая мысль, если во мне, огромном, она колом стоит и втиснуться не может.
— Но ведь он наместник Бога на земле? — сказал я в ужасе. — Толгат человек прекрасный, почти святой, наверное, как же в нем…
— Я не могу разделить, но могу понять, — медленно сказал Квадратов. — Когда столько горя, столько смерти, столько преступлений, много о чем думать начинаешь… Иногда я и сам… И сразу в ужас прихожу, а все ж мыслишка эта крутится… Хотя я умом-то считаю, что только суд нужен, что суд важен, что преступников судить надо судом сперва человеческим, и долго про это всем объяснять готов. А вот не умом, а каким-то другим местом, животным, которое требует немедленного спасения для всех и немедленного возмездия…
— Как же я ему служить буду? — в ужасе спросил я. — Как же я ему верен буду, как я защищать его буду, как я ему буду боевым слоном?
Квадратов заглянул мне в левый глаз и сказал мягко:
— Я думаю, дорогой Бобо, что вокруг этого человека светлых душ ни одной нет. И вдруг будет ваша: светлая, честная, прекрасная. Бог весть, что одна светлая душа со злым человеком сделать может.
Я открыл было рот много чего спросить, но тут затрещали ветки и подскочили уже мы оба: из-за кустов вышел на нас Зорин. Мы застыли, но он явно не слышал нас: он выглядел изможденным, и я вдруг пожалел его; мне непонятно было до этого, только изображает он строгого командира и бдительного охранника или правда считает, что верно все делает, но сейчас я понял, что Зорина изводит свалившаяся на него ответственность за экспедицию, и стало мне его жалко в его дисциплинированном одиночестве. Я быстро отошел в сторону, чтобы он не спросил Квадратова, о чем мы тут с ним разговаривали, но Зорину оказалось не до того.
— Так-то ничего все, — сказал он устало, — да только ходит кто-то за ветками. Быстро ходит, не медведь. Один раз глаза блеснули, довольно низко. Дай бог, примерещилось мне, а все же тут могут быть и волки. Костер будем, значит, всю ночь держать. Моя смена первая, остальных сейчас назначу. Пойдемте, отец Сергий, попрошу и вас тоже подежурить: чем больше смен, тем дольше все поспать смогут.
И он повел Квадратова за собой к костру, и Квадратов, не оборачиваясь на меня, пошел за ним. На спине у меня Кузьма постучал по доскам своей клети: видно, надо было ему отлучиться. Я осторожно встал на колени и дал спуститься Кузьме и увидел, что на ходу его пошатывает от слабости, и осторожно двинулся следом и дал ему опереться на меня, чтобы не упасть.
Строго по зоринскому расписанию оказались мы в Тольятти к двенадцати часам дня, и в этот раз при переправе по воде (паромом) я пересилил достойно и тошноту, и желание вопить от ужаса каждый раз, когда низко просевший паром делал поворот. На пароме осунувшийся Зорин собрал нас всех в узкий круг у самых поручней и тихо поделился планами на пребывание в Тольятти: и переночевать мы успеваем, и отоспаться сможем, и ждет нас почетный визит на завод имени Куйбышева.
— Вам, отец Сергий, особенно, я думаю, интересно будет, — сказал Зорин и потыкал зачем-то Квадратова пальцем. — Завод важное дело делает как раз по вашей части, к тому же инновационное. Ну, увидите, не буду сюрприз портить.
У сходней парома стояли и ждали нас всего два человека: высокая седая женщина с короткой стрижкой и немолодой мужчина в сером костюме под черным пальто, показавшийся мне каким-то немножко скособоченным. Женщина первой пошла нам навстречу и протянула руку Зорину:
— Здравствуйте, Кузьма Владимирович, — сказала она спокойно, — ждали вас. Я Антонина Львовна Меньшикова, мы с вами еще тогда списывались.
— Я, простите, не Кузьма Владимирович, — сказал Зорин, пожимая руку Меньшиковой, — я Зорин, Виктор Аркадьевич, но можно просто Виктор, я замещаю сегодня Кузьму Владимировича, он переболел у нас и очень слаб пока, отлежаться ему нужно.
— Вы простите за путаницу, ради бога, — сказала Меньшикова, ничуть, впрочем, не смущаясь. — И за то, что я вас не узнала, простите, — я стихи не люблю. Рада познакомиться. Да, конечно, Кузьму Владимировича тогда сразу отправим в гостиницу, а с вами на завод. Это вот, познакомьтесь, Игорь Ростиславович Потоцкий, директор собственной персоной. Вы простите, что мы без свиты и красных дорожек, по-деловому, — я не люблю суеты.
— И слава богу, — сказал Зорин. — Cуеты как раз никакой не надо, я и сам рад к делу приступить.
Тут вдруг Потоцкий сделал странное: шагнув в сторону Квадратова, тут же протянувшего ему навстречу руку, прижал ладони к груди и низко, размашисто поклонился, слегка забирая вправо, а потом, выпрямившись, молча на Квадратова уставился, ни слова не говоря. Квадратов растерянно приоткрыл рот, но Потоцкий уже сделал шаг назад и больше на него не смотрел.
— Что же, сориентируйте нас — и двинемся, — неловко сказал Зорин, обращаясь к Меньшиковой.
И мы, оставив Кузьму на попечение Аслана и какого-то молодого человека, маячившего у Меньшиковой за спиной, двинулись.
Над воротами завода закреплена была большая надпись белым по зеленому: «КАЧЕСТВО ОПРЕДЕЛЯЕТ КЛИЕНТ». За воротами никто не встречал нас: видимо, Потоцкий распорядился, чтобы люди не отвлекались от работы. Сам Потоцкий всю дорогу молчал, шагая рядом с Квадратовым, и единственное, что нам удалось от него услышать, — это вежливый отказ от зоринского предложения проехаться на подводе: путь оказался неблизким, шли мы до завода минут сорок — сорок пять. Пахло металлом и еще чем-то машинным, рабочим, тяжелым. Миновав с нами ворота, Потоцкий спросил:
— Что велите со слоном делать? В кое-какие цеха можно и с ним пройти, только Толгату Батыровичу иногда пригнуться придется.
— Слон снаружи постоит, — поджав губы, сказал Зорин. — А Толгат Батырович, наверное, за ним присмотреть захочет, правда, Толгат Батырович?
— Я бы завод поглядел, — сказал Толгат, незаметно похлопывая меня по затылку, — интересно очень, но вот как Бобо одного бросить…
Зорин метнул на него недовольный взгляд, но Толгат только безмятежно улыбнулся в ответ.
— Тогда пойдем по тем цехам, где слон нормально проходит, — сказал Потоцкий. — Про остальные на словах расскажу. Главное все равно увидите. Да и людям радость на слона посмотреть, тоже нелишнее. — И Потоцкий вдруг улыбнулся очень хорошей, очень яркой улыбкой, и я вдруг заметил, что глаза у него похожи разрезом на Толгатовы.
И мы пошли по цехам, и кое-где я протискивался с большим трудом, а Толгату, чтобы не задевать потолок головой, приходилось буквально лежать на мне, и от шума машин у меня несколько раз закладывало уши. Я не понимал большей части того, что говорилось, — я смотрел на Потоцкого и изумлялся тому, как он преобразился: он вдруг стал двигаться свободно и ловко, хромота его почти исчезла, и я сразу понял, что почти каждого человека, которого мы встречали в цехах, он знал лично и звал на «ты», но по имени-отчеству и говорил с каждым легко, и люди отвечали ему тем же. В каждом цеху видел я грузовики, но то были не целые грузовики, а только зачатки грузовиков — корпуса без крыш и внутренностей, без моторов и колес, без сидений и рулей. Иногда Потоцкий словно бы забывал о нас и о Меньшиковой, обсуждая дела с людьми, работавшими в цехах и подходившими нам навстречу, — зачастую обсуждение это велось криком, чтобы слышать друг друга за шумом машин; я заподозрил, что так Потоцкий показывал, что ему не так уж и важны мы, навязанные царские гости, и что его детище, его завод, важнее ему во много крат, а может быть, хотел продемонстрировать, что работа на заводе идет полным ходом и даже мое присутствие ее не тормозит. Нам же Потоцкий творящееся в каждом цеху объяснял очень коротко, и я сумел понять только, что завод этот «В нормальное время» делает обычные машины особенными и это называется «тюнинг». Потоцкий так и говорил: «в нормальное время…» — а потом добавлял: «Теперь-то мы вынуждены…» — и прямо смотрел на Квадратова, явно не понимавшего, чем он провинился, и Зорин каждый раз от этих слов делался все мрачнее. Грузовики по мере нашего продвижения обрастали деталями — с крошечными окошками снаружи, уродливо-зеленые, они обретали колеса, моторы, рули, лестницы, ведущие в кузов, но внутри оставались пустыми, — и вдруг мы вышли из цехов на свежий воздух, и от уличной тишины я оглох, и оказалось, что мы идем в другой корпус, и Потоцкий сказал сухо:
