— Нашел, хорошо искал, — ответил Квадратов шепотом.

— И как? — спросил Толгат.

— Худо, — сказал Квадратов. — С семьей-то все ничего, а в остальном худо. На допрос его забирали, бывшего духовника моего.

Толгат промолчал и только осторожно огляделся; но никто не слушал их, и Толгат занялся частым своим делом: вместе с Сашенькой осторожно оттаскивать в сторону детишек, намеренных вскарабкаться мне на спину по ногам.

Наконец явился Кузьма, бледный и поеживающийся, и я, помню, подумал с тревогой, что и на нем нерегулярное питание сказывается не лучшим образом. Мы выслушали речь немолодой женщины с крупной брошкой под подбородком о том, что к каждому шару привязано написанное третьеклассниками первой школы послание «к жителям наших новых регионов», и запустили наконец шары, причем мне пришлось дергать накрепко завязанную бантом ленту добрую минуту, пока вокруг торжественно молчали присутствующие. Как только шары взмыли в небо, раздался многоголосый детский плач, и молодая мать, стоявшая от меня неподалеку, сказала строго девочке в шапке с кошачьими ушками:

— Перестань плакать сию же секунду. Шарики полетели к несчастным детям Донбасса, дети Донбасса без мамы, без папы, без ручек, без ножек. Ты хочешь без ножек или без шарика?

Когда мы выбрались наконец с площади и дождались снова куда-то пропавшего Мозельского (исчезавшего на этот раз вместе с Толгатом), давно уже перевалило за полдень.

— Вы-то сами в порядке? — тихо спросил Толгата Квадратов.

— Живот прихватило, — сказал тот. — Ничего особенного.

Момент этот я не мог забыть еще долго. Потому что в следующий раз я увидел улыбающегося Толгата…

Нет-нет; поймите, я не могу рассказывать об этих страшных днях так спокойно и последовательно, как хотелось бы мне. Я скажу просто: то была холера.

Я могу рассказать вам о том, как стоял у ограды больницы, взятой в кольцо охраны, Аслан и, тыча пальцем в грудь Тимура Юрьевича, кричал:

— Вы! Вы! Вы!.. — и задыхался и ничего больше не мог произнести.

Я могу рассказать вам о том, как ждали костюмов биозащиты для врачей, но они приехали только на третий день.

Я могу рассказать, как работал Аслан наравне с санитарами. Я могу рассказать, как на третий день от усталости потерял сознание Гороновский.

Я могу рассказать, как заразился профессор Борухов и целыми днями надиктовывал наблюдения за своим состоянием в маленький старый диктофон.

Я могу рассказать, как нигде нельзя было найти Зорина, когда собрали всех, кто контактировал с Тимуром Юрьевичем, в изоляцию и как Зорин пришел к нам в тот день, когда с больницы сняли оцепление, — был в лесу, молился за наше здравие.

Я могу рассказать, как ходил с утра до ночи от пациента к пациенту Квадратов, с каждым подолгу разговаривая.

Я могу рассказать о том, как я стоял и выл под окном палаты, где лежал Кузьма.

Но вместо всего этого я расскажу вам вот что: когда выпустили нас из города Ульяновска, не было с нами больше раба Божия Мозельского Владимира Николаевича, год рождения тысяча девятьсот девяносто шестой, мать Мозельская (Шукшенко) Наталья Сергеевна, отец Мозельский Николай Сергеевич, место прописки Зеленоград, и так далее, и так далее. А Сашенька махал нам медленно из окна второго этажа больницы, слишком слабый еще, чтобы продолжать путь, и синеватое детское лицо его за стеклянными бликами казалось мне лишенным рта.

Глава 23. Тольятти

Я проснулся ночью оттого, что клеть на спине у меня подрагивала, и сразу понял, что он плачет. Он плакал тихо, совсем тихо, но я слышал его, и сердце мое обливалось кровью. Не зная, как его утешить, и пуще того не зная, простит ли он меня, если я дам понять, что слезы его заметил, я замер и попытался дышать ровно, как дышал во сне, но не выдержал и попытался хоботом дотянуться до прутьев клети, чтобы погладить ее; я не дотянулся, но в ответ на движение мое плач тут же смолк, и я страшно пожалел о своей душевной неуклюжести. «Господи, надоумь меня, пожалуйста!» — взмолился я, потому что страдания его и моя беспомощность перед ними терзали мне душу. На мне построили деревянную клеть для него, слишком слабого после болезни, чтобы ехать в подводе (и уж тем более чтобы идти пешком), и Кузьма третий день спускался только ради отправления естественных надобностей; днем он, кажется, все время спал или быстро водил ручкой по страницам своей тетради, ночью плакал, и я замечал, что еда, которую передавал ему наверх Квадратов, возвращалась вниз нетронутой.

Хуже того, Зорин вчера взял на себя роль командира нашего, и я терпел это с трудом, как, похоже, и другие (особенно Гошка с Яблочком, любившие поспать и тут же прозвавшие генеральствующего Зорина «его припиздодительством»). Теперь второй день вставать мы должны были ровно в семь утра, а ложиться нам было постановлено в одиннадцать, шагали мы по расписанию, ели по расписанию, и якобы доволен этим был один только Аслан, эта продажная тварь, тут же начавший к Зорину подлизываться: то интересоваться про маршрут, то делиться своими погодными наблюдениями, а то и просто на пустом месте восторженно поддакивать. Сам же Зорин, отказавшись в Ульяновске взять себе вместо Сашеньки и бедного нашего Мозельского «непроверенные кадры», теперь каждую нашу стоянку по километровому периметру обходил, держа руку на пистолете, и только в это недолгое время разговор между всеми шел свободно. Именно в такой момент, прямо перед ужином, через несколько часов после того, как отошли мы, запасшись водой, картошкой, хлебом и свининой, от Карловки, я увидел, что Квадратов, сидя у костерка, выщипывает ниточки из рукава своей прохудившейся куртки; так всегда он делал, когда был в большом волнении, и я понял, что в Карловке он опять нарушил предписания. Понял это, видимо, и Толгат; поглядывая на Аслана, он сказал громко:

— Отец Сергий, вы простите меня, а только у вас, кажется, брюки на заду порвались. Отойдем-ка: нитки с иголкой у меня, я быстро прямо на вас заштопаю.

Страшно сконфуженный Квадратов, не понимая уловки, вскочил, схватился сзади за штаны, а потом быстро одернул куртку.

— Идемте к подводе, — сказал Толгат. — Сейчас мы живо.

Они отошли, Толгат слазил в подводу за швейными своими принадлежностями и, вдевая нитку в иголку, тихо спросил:

— Что там, отец Сергий? Я вижу, вы знаете что-то.

— Что, заметно по мне мое преступление? — уныло сказал Квадратов. — Виктор Аркадьевич догадается — голову мне откусит.

— Не волнуйтесь, — сказал Толгат и принялся делать вид, будто шьет что-то у Квадратова пониже спины. — Я со зверьми привык без слов замечать, а другие, скорее всего, мимо пропустят; Виктор же Аркадьевич, хоть и поэт…

— Да, понимаю, о чем вы, — улыбнулся Квадратов. — Ну и слава богу. Помните, я вам про духовника моего бывшего рассказывал? Плохи дела: терзают его, уголовным делом грозят.

— Господи боже, — сказал Толгат, нахмурившись. — А чего хотят-то от него?

— Чтобы он отчитался им, что ему в ответ на его проповеди на занятиях подростки отвечали, которые у него в воскресную школу ходили. На сутки уж в ОВД оставляли — старика! Семьдесят три года! Причем вы представьте себе — ребят уже и самих допрашивали, а они, кроме двух доносчиков, не колются и против него самого не свидетельствуют. Надолго ли их хватит, не понимаю, родители их, конечно, с ума сводят, школа давит… Ей-богу, плакать хочется. Господи, скорей бы дойти, пан или пропал…

Толгат промолчал.

— Не верите вы в мою затею, да? — спросил Квадратов, поворачиваясь к Толгату лицом.

— Не знаю, — медленно сказал Толгат, — кто ж тут поймет.

— Да что ж мне еще делать? — спросил Квадратов в отчаянии. Толгат молчал. Вдруг притих и Квадратов и посмотрел на Толгата очень внимательно.

— Я не имею в виду вас конкретно, не дай бог, — мягко сказал Толгат. — Я просто все время думаю: есть надежда или нет? Если кто-то из его (это слово Толгат произнес с нажимом) окружения наконец решится… Или будет хуже? Я очень боюсь, знаете, когда слышу про шарф и табакерку, что пришедшее на смену ох как не понравится нам…