Я не мог слушать дальше; свет показался мне черным. Не разочарование постигло меня, но горе; я словно падал в огромную яму, глубины которой не мог осознать, потому что она не кончалась и не кончалась. Я сказал Кузьме, что на него была вся надежда моя; что он явно ничего не знает о творящемся в стране Его именем; что я, будучи боевым слоном Его, не смогу Его спасти, если не будет он понимать, что именно вокруг Него происходит; что люди Его злоупотребляют Его доверием; что грош цена Кузьме как царскому слуге, если он об этом не донесет, что Кузьма тогда — не царский человек, а пустое место, ничем не лучше Матвея Юрьевича, или Барских, или даже Прокопьева. Я прямо спросил Кузьму, собирается ли Кузьма сказать Ему честное слово; Кузьма огрызнулся и ответил, что не сторожевому животному такие вопросы задавать и что мне место мое знать положено. Боль от его слов застряла у меня в груди, как игольчатый шар; я сказал ему, тоскуя, что только по его вине я сторожевое животное, а не боевой слон, — как же мне быть боевым слоном, когда боевой науке меня никто не учит?

— Плохой ты царский слуга, Кузьма Кулинин, — сказал я, — если собираешься в качестве боевого слона Его Величеству меня привести: что я могу? Меня тренировать надо, готовить надо, а я иду враскоряку на больных ногах, и даже сапоги ты мне справить не умеешь! Тут уже Кузьма пришел в ярость и ударил меня очень больно тетрадью по кончику уха.

— Нормальным ты будешь боевым слоном, дорогой, — сказал он совершенно трезвым голосом. — Будут тебя в военные попонки наряжать да на парады под золотым Его Величества седлом выводить; а то можно подумать, что от тебя еще какой толк мог бы быть, дубина неповоротливая! Еще медалями наградят, вот увидишь; какой ты будешь боевой слон? — а такой, как Шойгу: вон, ни разу в армейский сральник не сходил, а войной командовать только так!

Слезы потекли из глаз моих; Кузьма повернулся задом наперед, спустился, едва справившись с этим делом, со своего трона и вышел вон. Побежал ко мне Толгат с пачкой печенья «Юбилейное» и стал совать это печенье мне в рот, а я ел и плакал, ел и плакал.

Глава 11. Моршанск

Маковка маленького, обшарпанного лесного храма терялась в ветвях старого дуба-переростка, и крест торчал вверх сияющей веткой. На двери храма под чугунной вывеской «Храмъ Святой Живоначальной Троицы Въ Сокольникахъ» приклеена была нарисованная от руки и закатанная в пластик табличка: «Благотворительный фонд „Дельфиненок“ — поддержка детей с сиреномелией», а пониже еще одна: «Заходите в масках! Все хотят жить!», а поверх нее от руки черным фломастером написано было: «Поздно!» — и улыбалась гостям желтая наклейка-мордочка. Зорин, дотащившись до крыльца, со стоном сел, вытянув больную ногу перед собой; Кузьма толкнул дверь — та оказалась не заперта; изнутри пахло людьми, печеньем и суетой. Кузьма постучал в приоткрытую уже створку. На стук крикнули: «Входите!» Кузьма вошел и вышел через несколько минут с маленькой полной рыжей женщиной; та посмотрела на меня так, как смотрели на меня обычно дети, потом перевела взгляд на Зорина и насупилась.

— Здравствуйте, — сказал Зорин и протянул ей руку.

Женщина руку не пожала, но посмотрела Зорину без улыбки прямо в глаза.

— Понял, — сказал Зорин и начал с кряхтеньем подниматься.

— Сядьте, — сказала женщина, — я по случайности фельдшер. Зорин плюхнулся обратно на ступеньку. Женщина, широко расставив ноги, присела перед Зориным на корточки и распорядилась, не глядя на Кузьму:

— Ножницы принесите.

Кузьма исчез и снова появился, на этот раз с большими розовыми ножницами в руках. Женщина не без большого труда разрезала голенище, стащила с ноги закусившего губу Зорина кирзач, стянула носок и стала ощупывать вспухший сустав.

— Перелома нет, — холодно сказала она, — простой вывих.

— Знаю, — сказал Зорин.

Женщина это проигнорировала и вдруг резко дернула его ногу на себя и в сторону. Раздался хруст, Зорин взвизгнул и откинул голову назад, а потом резко выдохнул. Женщина встала и размяла ноги. Зорин снова начал подниматься. Мозельский подставил ему плечо.

— Спасибо вам огромное, — сказал Кузьма. — Мы, конечно, не надеялись тут фельдшера встретить. Мы зашли, собственно говоря, попросить эластичных бинтов, если вдруг найдутся, — у нашего ветеринара аптечка, конечно, да от странствий отсырели, оказывается, бинты. Мы дальше поедем, спасибо вам огромное.

— Не поедете, — сказала женщина, — пока я ногу в бинты не возьму и не удостоверюсь, что воспаление начало спадать. Слону я сейчас скажу вынести воды, вы можете пройти на кухню, сколько вас?

— Это совершенно лишнее, — сказал Кузьма, — мы же понимаем.

— Я сам забинтую, — сказал Зорин, — мне в полевых условиях случалось…

Женщина посмотрела на Зорина так, что он замолчал. Подумав, она сказала:

— Хорошо, я сейчас сюда вынесу бинт и лед. Сидите. Она ушла, а Зорин сказал:

— Вот ведь.

Кузьма не отозвался. Мозельский, засыпая стоя, на секунду разлепил глаза и сказал:

— Пожрать бы еще попросить.

— Обойдемся, — сказал Кузьма. — Нам до города от силы час. Ни с каким льдом он, конечно, сидеть не будет, с собой возьмем, на подводу — и вперед.

Женщина вернулась, снова присела и начала туго бинтовать Зорину голеностоп. Зорин, крутя в пальцах носок, молчал.

— Как вас зовут, если можно? — осторожно поинтересовался Кузьма.

— Вам оно ни к чему, — сказала женщина. — Чем меньше вы о нас знаете, тем лучше.

— Я понимаю, — сказал Кузьма печально.

— Все, — сказала женщина, вставая. — Вот лед, сидите здесь. Я буду выходить смотреть.

— Вы нас простите, но у нас дела срочные, — сказал Кузьма. — Нас в городе ждут. Мы лед возьмем и поедем.

— Могу себе представить ваши дела, — усмехнулась женщина холодно. — Ну, я вам не надсмотрщик, как решите.

Зорин наконец натянул носок и разрезанный кирзач, встал и, зажав в правой руке пакет пельменей, осторожно поковылял к подводе: видно было, что нога его держит и что он сильно от этого взбодрился.

— Может, вы позволите вас как-то отблагодарить? — спросил Кузьма. — Хотя бы пожертвованием в фонд. Или, может быть, вам что-то нужно для работы, в офис, как-то? Новый принтер, не знаю?

— Пожертвование, — сказала женщина, — мы от вас не примем, это смешно, а офиса у нас через неделю не будет. Ваши бесценные церковники из здешней епархии нас выгоняют. Век и четыре года им не нужен был этот храм, а стоило нам год назад въехать, как он им, конечно, понадобился. Так что через неделю мы окажемся на улице. С вашим новым принтером в обнимку.

Кузьма помолчал, а потом сказал:

— До свиданья, и спасибо вам за все.

— Надеюсь, больше не увидимся, — хмыкнула женщина, провела рукой по буйным рыжим волосам, и вдруг я заметил, что пальцы ее мелко дрожат.

Кузьма повернулся и пошел следом за Зориным. Я стоял и понимал, что и мне следует идти, что Толгат дергает меня то за левое, то за правое ухо, но тут женщина внезапно окликнула Кузьму, и он обернулся.

— Эй, — сказала женщина, — с вашим слоном все в порядке?..

Идти нам оказалось даже и меньше часа — расположили нас на этот раз в месте, красоту которого я, если бы мог, наверняка бы оценил: гостиница — вроде замка маленького, а вокруг парк, и в том парке и мшанка, и дубки, и сразу же мне предложенный обед с чечевичною кашей и почему-то с ванной, наполненной фруктами, и кабанчики, явившиеся меня проведать всем семейством, как только люди разошлись.

— А что, тряпки-то тебе чесаться не мешают? — обойдя меня кругом, спросил отец семейства, каждому шагу которого следовала молодая, еще стройная мать и четверо отпрысков, хорошо, надо сказать, воспитанных, насколько я мог судить.

Я стоял над ванной, смотрел на старательно уложенные в нее поверх сена яблоки, груши, аккуратно порезанные дыни и думал о том, что поесть мне надо бы, очень это было бы правильно, что я и в прошлый раз не смог поесть, но мысль о еде, о самом вкусе ее у меня во рту казалась мне невозможной. Меня не мутило — я словно бы не понимал, как и зачем едят.