Шел я под эти мысли медленно, люди на тротуаре с вечными их наставленными на меня телефонами мешали мне (слава богу, хоть стучать по мне теперь строго запрещено было, этого бы я не выдержал сейчас, а тóлпы, понятное дело, больше встречать нас не собирались, и оттого тоже сердце мое ныло); ноги мои на каждый шаг отзывались болью, и, когда дошли мы до гостиницы, такая тоска владела мной, что, стыдным делом, на миг подумал я: господи, оказаться бы мне в султанском слоновнике хоть на часок, но не нынешним мной, а тем, прежним, глупым и невинным… Господи, да я и зебре Гербере был бы рад! Я представил себе час обеда и как стою я на чистом сене в слоновнике, и еще представил себе, что заглянула ко мне на обед нежная лама Аделина, к которой питал я всегда большое уважительное расположение, и как едим мы деликатно из моего великого таза крупно порезанные дыни, — и вдруг до слез сжалось горло у меня…

— Вижу по вашему лицу, что и вы глубоко озабочены происходящим в нашем городе! — вдруг сказал у меня под ухом женский голос, и я, надо сказать, шарахнулся так, что чуть не уронил спускавшегося с меня Кузьму.

— Не то слово, — сказал хмурый Кузьма, одергивая пиджак. — А вы, собственно говоря, о чем?

Рыжая девушка, державшая микрофон, захлопала глазами и беспомощно показала рукой на растянутую над проспектом широкую белую ленту, на которой, в окружении наших флагов и нескольких красных звезд, расположена была надпись: «НАМ ПИНДОСЫ НЕ БРАТВА — ЭТо ПРОСТО ДВАЖДЫ ДВА!» Тут как из-под земли вынырнул слева от Кузьмы Барских и совершенно спокойно сказал:

— Так, Машенька, две минуты, у представителей Его Величества напряженный день был, меа кульпа, не успел забрифовать. Нам нужны пять минут на брифинг, потом подходите с камерой еще раз, я покажу, как встать, вы стоите так, что лента в кадре боком, полнадписи не видно. Всему учить…

Взяв Кузьму за локоть, Барских доверительно наклонился и сказал:

— Спрос на вас страшный. Я спас вас от большинства каналов, оставил только вот это маленькое интервью «Тамбовчанке» — женское тэвэ, они в вас влюбятся, и это, знаете, гендерно-современно, и выступление ваше вечером организовал у нашего ютьюб-блогера Увагина, это мне показалось свежее гораздо, чем какое-то тэвэ опять. Знаю, знаю, вы на Тамбов ничего не планировали, все релизы ваши мы разместили заранее, не хотели вас дергать вообще, понимали, что вам бы отдохнуть, я свято чту; но у нас тут своя катавасия, у меня к вам огромная просьба, как коллега к коллеге… Смотрите: у нас вчера шум вышел — Тамбов, значит, с пятьдесят девятого года был побратимом американского городишки Терре-Хот. Жалкая дыра, меньше шестидесяти тысяч населения, но захотелось им пиару, они взяли да выкатили релиз, что на фоне… событий не желают быть больше нашим побратимом; я сел, порисовал схемы и решил, что это, в сущности, отлично: используем для буста патриотических настроений, почему нет. Покатали по каналам, поработали с блогерами, то, се… Вот, скажем, растяжечка, креатив мой, — просто и очень конкретно, пробивает вниз, по самой базовой цэа, и вы не поверите, уже пошел грассрутс, в типографиях себе сами футболки заказывают. Так что у меня к вам по-человечески просьба: сейчас вот эту камеру отработать, просто мнением поделиться две минуты, и вечером к Увагину сходить, пока Зорин будет в «Чичерине» читать. Я его, между прочим, спас от Главной юношеской библиотеки, там только что мыши по полкам не бегают… Увагин — совсем не дурак, там с подвохом могут вопросики быть, но до вас ему, конечно… Выручите, Кузьма, дорогой? — И Барских, положив Кузьме руку на предплечье, присел и заглянул ему в глаза.

Тогда Кузьма тоже положил руку Барских на твидовое предплечье, заглянул ему в глаза и сказал:

— Как коллега коллеге говорю: идите в жопу. — И медленно пошел вверх по ступенькам гостиницы, а мы с Толгатом отправились на соседнюю улицу, в пустующий старый пожарный гараж.

Время шло; я поел — искупая вину свою, Барских (а я не сомневался, что это было его рук дело) отправил мне помимо вещей вполне очевидных огромное корыто шоколадного молока, и мы с Толгатом напились его вволю. Самому Толгату приехала с посланником корзина: были там и коньяк, и шоколад, и печенье, и какие-то белые сахарные шарики с кислой мокрой серединкой, которые Толгат высыпал мне на язык и которые привели бы меня в восторг, если бы не душевное состояние мое, ухудшавшееся с каждым часом. Я попытался спать и почти заснул, но не заснул: во-первых, постоянно будило меня выпитое в избытке шоколадное молоко, а во-вторых, я думал о масштабе бед наших; представлял я, как Кузьма передает Ему свой тайный доклад, как он прочитывает его, — и что дальше? Всплывали у меня перед глазами Барских и краснодарские люди с круглыми стеклянными головами, Матвей Юрьевич и Прокопьев, и не понимал я, что он будет делать, как справится, а главное, не понимал я, как я ему послужу, что я смогу сделать для него, кроме как от любой беды охранять и сердцем сердцу его сочувствовать… Я заснул наконец, и сон мой был черным-черным, и кто-то стучал по мне во сне, стучал коротко и упрямо, три раза, еще три раза и еще три раза, и я, поняв, что вновь собралась вокруг меня толпа, ищущая удачи, сказал себе, силясь разлепить глаза, что надо потерпеть, что то не мне они выражают уважение — то Ему они выражают уважение, от Него просят они этим стуком благословения в делах своих и надо поднять голову и улыбнуться… Улыбнуться им… Но тут кто-то из толпы грубо дернул меня за один из пальцев, и от такой наглости дыхание перехватило у меня; я проснулся немедленно и тут же стукнул обидчика хоботом по голове; обидчик взвыл; то был Кузьма, я посмотрел на него и понял, что Кузьма пьян, пьян страшно — так пьян, что уже почти что кристально трезв, пьян так, как были на моей памяти пьяны всего двое: султан, когда умерла любимая его сука Авива и он лежал, рыдая, на дорожке в Саду роз, где часто с ней гулял, и целовал землю, по которой она ступала, и Мурат мой, когда ставил эксперимент, закапывая в землю фрукты, чтобы добиться их брожения, и снова откапывая и поедая их, а потом отчитываясь мне о полученном эффекте. Фрукты мы тогда разделили пополам; я был, соответственно, в подпитии, крошечный же Мурат пьян до этой кристальной философской трезвости, когда, по его собственному выражению, «мысль твоя летит птицею, а тело твое и черепаху не смогло бы поймать». Так пьян был Кузьма; он рухнул, подвернув под себя ноги, прямо там, где стоял; Толгат бросился к нему, желая помочь ему встать, но Кузьма отмахнулся кожаной своей тетрадкою, а потом сказал очень медленно:

— Впрочем, нет, Толгат Батырович, вы мне помогите так повернуться, чтобы и вы меня слышали… Я вам почитать пришел… Не одному же Зорину читать! — И тут Кузьма приятно, мягко рассмеялся.

Толгат натаскал Кузьме побольше сена и набросал его у стенки, покрыв стоявшие там ящики с каким-то барахлом. Потом подсадил Кузьму, и Кузьма уселся на этих ящиках, как на троне.

— Слушайте, — сказал Кузьма очень медленно, но очень четко, — я хочу вам почитать… Я много написал за сегодня, страниц двенадцать. Движемся, движемся. Этот… не могу подобрать слова, простите, я пьян уже совсем… Короче, Барских — он мне идею одну подал, на самом деле, когда заговорил про «пробивание вниз». Это одна из наших проблем: все усилия, по большому счету, направлены на «пробивание вниз». Но верхушка, интеллигенция, мозг нации — тут дело даже не в том, что нет направленных на них адекватных коммуникаций… Или я не вижу — но я смотрю очень внимательно, и мне, честно говоря, по долгу службы положено замечать; я вижу какие-то огрызки, и, господи, лучше бы их не было, они наносят страшный вред, те, на кого они направлены, над ними насмехаются, это надо делать не так, не так, не так… Впрочем, про это у меня есть отдельный большой раздел в документе… Так вот, проблема не в том, что на них не делаются адекватные направленные коммуникации, — проблема в том, что низовые коммуникации делаются так ужасно, так топорно, что они отвращают от власти и государства высокоуровневую целевую аудиторию… В желании… — тут Кузьма задохнулся, но продохнул и продолжил: — В желании как можно четче и проще, в лоб, донести месседж до аудитории низкоуровневой мы вредим всем остальным сегментам! А с низкоуровневой можно иначе, можно не так кондово, и тогда удастся соблюсти баланс и с более высокими аудиториями, вот в чем дело. И да, есть же западный опыт — и положительный, и отрицательный, я привожу и разбираю кейсы, смотрите… — И Кузьма стал перелистывать кожаную тетрадь медленными, плохо слушающимися пальцами и добавил, усмехнувшись: — Беда всех больших коммуникационных стратегий в том, что они большие.