– Имай, яво, шильника, имай!

– Сбоку, сбоку заходи!

– Да что ж вы творите, ироды?! Весь товар-от перевернули!

– Молчи, тетка, не до товару твово – вишь, обманника имаем!

– Сбоку, сбоку давай, Ярема! Эх, уйдет, шильник…

Молодой востроглазый парень в нагольном полушубке и треухе перемахнул через ограду и скрылся где-то на Пробойной. Преследовавший его Ярема – грузный сорокалетний дядька, торговец рыбой – поскользнувшись на собачьем дерьме, ткнулся носом в ноздреватый мартовский снег.

– Эх, ты, Ярема, – подбежав, укоризненно покачал головой его сосед по рядной лавке Парфен-селедочник. Сам-то Парфен хоть и тоже немолод, но и не так грузен, как Ярема, худ, увертлив, ловок – вполне мог бы схватить жулика, ежели б вот не Пелагея-пирожница. Товар, вишь, у ней опрокинули…

– Почто шумим, мужики? – полюбопытствовал, проходя мимо, Олексаха-сбитенщик… вернее, бывший сбитенщик, ныне – Олександр, человек служилый.

Олексаху на Торгу всякий знал, доверяли.

– А ты глянь-ко!

С сопением выбравшись из сугроба, Ярема-рыбник, разжав кулак, протянул Олександру серебряную монету с изображением двух сидящих человеческих фигурок. Монета как монета. Обычная деньга новгородская.

– Обычная? Да ты зубом кусни, человече!

Олексаха так и сделал. С двух сторон монеты остался четкий отпечаток зубов. Фальшивка!

– И вон, ишо такая же! И там…

Олексаха задумался, сдвинув на затылок круглую, отороченную бобровым мехом, шапку.

– Вот что, мужи славные новгородские, давайте-ка сюда деньгу нехорошую. Обманника-то запомнили?

– Ага, запомнишь тут. Парень как парень. Полушубок нагольный – в таких пол-Новгорода – треух на глаза надвинут. Непонятного цвета глаза… волос тоже не виден. Сам, обманник-то, ни высокий, ни низкий, ни худой, ни толстый… средний, в общем… как все.

– Это плохо, что как все, – покачал головой Олексаха. – Еще буде увидите шильника – ловите, иль хоть запомните.

Мартовское солнышко плыло в облаках по высокому небу, пригревало, с каждым днем все сильней, ласковей, топило понемножку снега, разгоняло ночную стужу. Все обильнее капало с крыш, все синее становилось небо, а раз, поговаривали, грохотал уж как-то под утро первый весенний гром. Был ли гром, нет ли – может, и врали. Но что весной все сильнее пахло – все вокруг замечали. Орали на деревьях вороны, пищали синицы, воробьи да прочие мелкие птахи – теплу радовались. Даже Волхов седой заворочался подо льдом, забурчал, затрещал, заругался, чувствуя близкий конец своей зимней спячки.

Стоял Великий пост перед Пасхой, люд православный мяса не покупал, постился, кой-когда перебиваясь рыбкой, да кашей, да огурчиками солеными, да мочеными яблоками – тем сейчас и торговали, да еще рыбьим зубом, да рухлядью мягкой – мехами, издалече ушкуйниками привезенными. Оптом продавали, редко кто шкурками покупал. Торопились купцы – чуть-чуть и растопит весна-красна дороги зимние, по болотам, по рекам проложенные, потянулись уже в родные края гости заморские, свеи да немцы ливонские – кому ж охота в распутицу зазря прозябать, а до лодейных-то путей еще месяца полтора-два – не меньше. Потому и снижались цены. Быстро шла торговлишка-то, уж и не торговались почти, сбыть лишь бы. А быстрота – она в торговле помеха! Мало, что выгоду не соблюсти никак, так новая напасть – то тут, то там фальшивые деньги серебряные обнаруживались – с виду деньга как деньга – а мягка, легковесна! Забили тревогу купцы-ивановцы, многими жалобами посадничьих людей завалили. Да и как не жаловаться-то, коли такая напасть? В колокол ударили, вече собрав. Порешили: разбираться с тем делом посадничьим людям приметливо, фальшивомонетчиков изловить да казнить жестоко, чтоб другим неповадно было. В Волхов их всех, в прорубь! А имущество – на поток всем… Посадничьим в помощь – и софийские люди чтоб! Об Олеге-то Иваныче, человеке житьем, многие купчины были наслышаны. Про хитрость его, да ум, да к сыску способность гораздую…

Вот и ехал себе потихоньку житий человек Олег Иваныч на княжий да посадничий суд, в палаты судебные. От солнца щурясь, орешками калеными потрескивал, шелуху под копыта каурому сплевывая. Оба теплу радовались. И сам Олег Иваныч, и конек его каурый.

Пробежав по Пробойной, парень в нагольном полушубке, резко свернув, юркнул в щель – на Буяна, да затем на Рогатицу, да, чрез улицу, на Славкова. Треух по пути скинул, шапчонку натянул круглую, монашеской скуфейки навроде. На Славкова оглянулся – нет, не гнался никто – шапку набекрень сдвинул – лицо круглое, глуповатое, солнышку подставив, сощурился. Постоял немного так, отдышался, к храму Дмитрия Солунского подошел, тут же, на углу Славкова и Пробойной. Заоборачивался, захлопал глазами бесстыжими. Вроде как искал кого-то.

А не надобно было искать-то. Кому надо – тот уж его углядел давненько, подхватил под руку, отвел за церковь, в место меж оград, безлюдное.

– Молодец, Суворе! Вот те монеты.

Отсчитал: раз, два, три… Три.

– Че-то мало, дядько?

– А много потом будет, Суворе, – ласково заулыбался козлобородый – Митря Упадыш, он-то и ждал-поджидал тут Сувора, с утра еще. По сторонам глазами зыркнул, руку за пазуху сунул…

– Возьми-ко.

Сувор взглянул, поморгал глазами… Хм… Штука какая-то непонятная. Мелкая, вроде отливки кузнечной. Буквицы наоборот… Впрочем, Сувор и нормальных-то буквиц прочесть бы не смог – к грамоте зело ленив был с детства. А умел бы читать… «Денга Новгородска» – вот чего было на отливке написано, да рисунок – два человечка сидят.

– Подложишь Петру-вощанику в мастерскую аль ишо куды, – ласково пояснил Митря. – Главное, смотри, чтоб не нашел. Да не сомневайся, паря, твоя Ульянка будет, и месяца не пройдет!

– Хорошо бы так, – закраснелся Сувор. – Ой, хорошо бы!

– Будет, будет, не сомневайся. Только меня слушай! Да, аспиду тому, софийскому, тоже в кафтанец зашьешь, незаметно, – Митря протянул Сувору пару серебряных денег. – Смотри, не потрать – деньги нечестные. Ходит к вощанику Гришка-то?

– Ходит, сволочь. Кабы не он… Ух! Все, как обсказал, исполню!

Простившись, парочка разошлась в разные стороны. Митря пошел по пробойной к Федоровскому ручью, а Сувор – тоже туда же, только не прямо, а переулками. Спрятанное за пазуху нечестное серебро жгло грудь Сувора.

Солнце сияло в крестах Святой Софии, белило – больно смотреть – крепостные стены, стелилось разноцветьем сквозь витражи окон Грановитой палаты.

Синий, зеленый, желтый, оранжевый…

Олег Иваныч прикрыл глаза рукой, чуть подвинулся на широкой лавке – прям на него лучи-то падали – жарко! И без того в палате – не продохнуть, почитай, вся Господа! Бывшие посадники да тысяцкие, да новые, да Феофил-владыко, князя только не было, Михаила Олельковича, не сдружился он с Новгородом, к Киеву в отъезд собирался.

«Сто золотых поясов» – цвет боярства новгородского – в палате Грановитой собрался. Послание Филиппа, митрополита Московского, слушали да решали насчет посольства московского – принять аль восвояси отправить с бесчестьем. Послание митрополичье не ново для новгородцев было. Не отступаться от старины и благочестия православного увещевал Филипп – будто кто всерьез такое сотворить собирался – не прилагаться к латынским тем прелестям… Типа – к Унии Флорентийской, к Папе Римскому… Многие в зале смеялись: и Киев, на воде вилами писано, к Унии-то, а уж Новгород – и подавно! Чего писать тогда? Ясно чего – то московского князя Ивана рука, не ходить к бабке! Так и писано: «поручены, бо, новгородцы, под крепкую руку благоверного и благочестивого Русских земель государя Великого князя Ивана Васильевича Всея Руси!»