– Э-э-э, не морочь мне голову этой словесной чепухой, Марта! Понапридумывали слов, сами не знают, что с ними делать. Какая культурология, к чертям собачьим? Какой кубизм? Ну и что кубизм? А потом появится круглизм и опять этим восхищаться? Здесь полная бессмыслица, абсурд, о какой культуре ты говоришь? О культуре отсутствия смысла?
– А в чем ты видишь смысл искусства?
– Я не знаток искусств, ты знаешь, Марта, но я не совсем полный чурбан. В картине должен быть смысл, – изрёк Энтони, собрав пальцы в щепоть и показав ими Марте весь смысл. Затем, решив, видимо, что жеста будет недостаточно, Энтони для убедительности усилил свой тезис, округлив глаза, как человек, севший вдруг на гвоздь. – В любой работе должен быть смысл. Искусство – это тоже своего рода работа. Для художника. Он же получает за это деньги? Картина, или скульптура должна отражать действительность или воспевать что-то. Природу, человека, подвиг. Может изображать историческое событие с точки зрения художника, но с соблюдением исторической правды, изображать какого-то человека, его достоинства.
– Тогда ответь мне, дорогой, что такое вообще смысл? В чем смысл жизни?
– Марта, может, не стоить мучить полковника онтологическими проблемами? – Вступил в беседу Хопкинс. – Я понимаю, виски будет способствовать развитию такой темы, но…
Энтони покосился на Хопкинса, пытаясь догадаться, что скрывается под термином "онтологический" и как ему реагировать на изменившееся направление беседы.
– Уолтер, а ты не пугай нашего полковника умными словами. Всё не так уж сложно. Я не спрашиваю Энтони, что он думает об экзистенциализме или о разнице во взглядах Хайдеггера и Канта на онтологию. Вопрос проще.
– Да, Марта, Уолтер прав. Ты всё равно далеко не продвинешься со мной в этом вопросе. Ты от меня хочешь философских заключений? Это вы с Питером книгочеи. Может быть, вы на ночь глядя, ложась в кровать и ведёте перед сном ваши , как их, онтологические беседы, а я не философ, я военный.
– Почему не продвинусь? Давай продвинемся, Тони. И что нам мешает зайти далеко? Почему характеристики мотора ты можешь обсуждать два часа, а о главных вопросах ты не можешь поговорить? Ты же человек. Просто скажи своими словами. Я пойму, уверяю тебя.
– Хорошо, Марта. Для меня смысл в пользе. Ты должен приносить пользу людям. – сказал Энтони, опять демонстрируя Марте уверенную щепоть, в которой теперь заключался не только весь смысл, но аккумулировалась и вся польза для всего человечества. – Это может быть громко сказано, но это так.
– Так ты последователь Аристотеля! Это похвально, – с улыбкой сказала Марта.
Энтони сузил глаза и ответил:
– Эх, Марта… Аристотеля, кстати, я уважаю. Он был учителем Александра Македонского. Если он воспитал такого воина, значит, его философия что-то значила. А что он говорил по поводу смысла жизни, позволь тебя спросить, раз уж ты упомянула его имя?
– Он считал, что у каждой вещи есть своё предназначение, а самая высшая цель – благо с большой буквы. Ну ладно, Энтони, не обижайся. Вернёмся к Пикассо. Ведь его картины тоже приносят пользу. Миллионы, если не миллиарды людей получают удовольствие от них. Это, может быть, не материальная польза, но все равно польза. Это эстетическое наслаждение, – сказала Марта, передразнивая жест Энтони, а на последней фразе расправив пальцы и продемонстрировав Энтони эстетическое наслаждение раскрытой ладонью.
– Я тебя умоляю, Марта, большинство людей ни черта не понимает в этих картинах, как и в Аристотеле, а только верит кучке умников, – здесь Энтони опять воспользовался щепотью, теперь чтобы изобразить кучку умников, – очень удачно и намертво схватившихся за этот бизнес, что это большое искусство. Скажи, пожалуйста, что изменится, если этому существу на этой картине свернуть башку налево, а не направо и покрасить её в фиолетовый цвет? Да ничего! И точно так же будут восхвалять. Я понимаю, когда картина написана реалистично, правдиво. Леонардо да Винчи, например. Красиво, точно, каждый мазок – искусство. Или, помните, картину "Битва при Ватерлоо"? Кстати, помню, когда мы были на Фолклендах и к нам на корабль прислали одного из центрального штаба…
Я кивнул Хопкинсам, что организую чай и пошёл на кухню. Я, вероятно, остался и послушал бы историю про офицера из штаба в двенадцатый раз, благо каждый раз Энтони разнообразил своё повествование новыми подробностями, фактами и более ранними воспоминаниями, которые, следуя друг за другом, выстраивались в его рассказе, как эсминцы в эскадре в боевом походе и конца им не было, но сегодня меня заботила другая проблема. По дороге на кухню я третий раз за вечер подумал, а не сбегать ли мне быстро домой и проверить билет, не случилось ли что с ним. Ведь мог случится пожар, забраться воры или какая-нибудь другая неприятность. Кроме того, мой мозг до сих пор не пришёл в порядок от новости о выигрыше. Сложившаяся жизнь разъезжалась по швам, как лёд на какой-нибудь суровой сибирской реке весной. Перед нами открывались столь далёкие и огромные перспективы, что разум не мог сразу все разложить по полочкам в этом хаосе. Мысли бегали, как льдины в потоке на той далекой могучей сибирской реке, с грохотом сталкиваясь между собой и мешая друг другу. Усилием воли я прогнал дурь из головы и для отвлечения мыслей занялся чаем и десертом. Так как я уже хорошо знал направление речи Энтони, а также приблизительную её продолжительность с учётом одобрительных вопросов и комментариев соседей по столу и дополнительных параллельных воспоминаний Энтони, я решил не торопиться назад и занялся художественной раскладкой печенья. Сначала я попытался соорудить что-то вроде старого замка. Одновременно внутри головы я пытался ловить, распихивать и сортировать бегавшие муравьями тысячи мыслей. Потом замок из печенья превратился в кусок Великой Китайской стены, который затем преобразовался в Фудзияму. Далее моя фантазия уверенно двинулась дальше, я взял поднос побольше, нашёл у Хопкинсов пакет сахарного песка, насыпал весь килограмм ровным слоем, разровнял его, вилкой сделал полосы на песке, как положено, и стал укладывать печенья, ломая некоторые на части и укладывая кусочки, как в японском саду камней. Сделав таким образом его маленькую кулинарную копию, я прислушался к разговору в гостиной и, уловив слова из морской тематики, понял, что повествование Энтони ещё не закончилось, спокойно предался созерцанию своего произведения. Странно, но меня никто не искал, и я успел уйти в медитацию глубоко. Хаос мыслей постепенно стал рассасываться и мне начали мерещиться пальмы, быстро растущие из сладкого белого песка. На них росли лотерейные билеты. Вернул меня в реальность громкий смех из гостиной. Я взял поднос и пошёл к народу. Разговор, как я и надеялся, перешёл на другую тему. Речь шла уже о религии. Военную тему, видимо, закончили. Энтони, судя по его расслабленному виду, удалось полностью высказаться и детально вспомнить и офицера из штаба и Фолкленды и ещё всё это связать с искусством. Спикером теперь выступал Джо, который с вальяжным видом рассуждал, похоже, об истории религии. В его довольном и наставническом тоне уже чувствовалась пара порций виски.
– Я думаю, Сьюзан, что христианство появилось в тот момент, когда Бог отчаялся, что до Запада дойдет хоть что-то светлое и хорошее. Когда в Европе, до Рождества Христова, греков и римлян примитивно пугали Зевсами да Юпитерами с молниями, а у нас вообще поклонялись дубу, на Востоке давно уже существовала глубокая философия. Индуизм, потом появился буддизм. Вполне гуманные, человечные религии. Но только они так и остались там, на Востоке. А Европе нужна была некая подобная религия мирового масштаба. Глобализация, я думаю, началась именно тогда. А вот и Питер. Ты где пропадал?
– Готовил наглядную иллюстрацию к твоей речи, Джо. Предлагаю всем отведать этого домашнего имбирного печенья, насыщенного ян-энергией и, заодно, помедитировать и прочувствовать всю глубину восточной философии. По крайней мере, печенье точно станет ещё вкуснее после этого.
