Все остальные места были заняты весело (844) галдящим людом (845). Командировочные (846) с пузатыми портфелями (847), здоровенные мужики (848), девчонки в расклешенных джинсах (849) - казалось, вся страна с места стронулась (850).
Извинившись, я подсел к нему. Некоторое время мы молчали.
Стучали колеса на стыках, позвякивала посуда. За окошком мелькала цветная осенняя тайга: кедры, осины, березы. Реки уж замерзали, плыла по ним белая шуга (851), хмурились угрюмые скалы, и поезд нырял в туннель, а потом опять - и свет, и леса, и перелески, избы и избушки, и новенькие кирпичные дома, ребятишки машут из окошек, и рябина, и калина, и мачты ЛЭП, и старики в черном, и сколок пустого неба там, вдали, за грачиным полем, за одиноким комбайном (852)...
- Красота-то какая! - вздохнул я (853).
- Впервые в Сибири? - оживился он (854).
- Нет, что вы! Всю жизнь здесь прожил, а до сих пор не налюбуюсь (855).
- Вот и я тоже, - засмеялся он. - Сам - коренной москвич, а сейчас меня туда и арканом не затянешь (856)...
Разговорились. Поезд плавно качало (857). У нас нашлись общие знакомые, и мы в который раз ахнули, до чего же тесен мир (858).
Принесли обедать (859). На мое предложение немного выпить "для аппетиту" Попугасов отрицательно покачал головой и, доверительно улыбаясь (860), сказал, чтобы я на него, старичка (861), не сердился, но он недавно крепко-накрепко "завязал" и приобщиться к моей "маленькой", равно как и к "большой", просто не имеет физической возможности (862).
- Видишь, старик, - сказал он, когда мы, закурив, перешли на "ты". Видишь, я сначала немного растерялся. Мы - поколение романтиков, зубры эпохи Братской ГЭС, мы вечно носились с какими-то своими идеями, мыслями, планами - пускай незрелыми, пускай несбыточными, пускай иногда никому не нужными (863). И тут вдруг, вроде, оказались не у дел (864). По крайней мере, мне лично вдруг показалось, что я окончательно вышел в тираж, что меня опередили, что жизнь тускла, плоска и неинтересна (865). А между тем страна все эти годы жила своей напряженной жизнью: строились новые поселки, закладывались новые города (866), выросло новое поколение (867). Ах, как я жестоко просчитался (868)! Это была моя личная ошибка (869), и я за нее уже полностью расплатился (870)! Но я надеюсь, что теперь, - он поднял палец (871), - я надеюсь, что теперь я наверстаю упущенное (872)! В конечном итоге у меня, у всех нас все еще впереди (873): и интересная работа, и новая стройка, и новые люди (874)... Нужно только жить, глядеть, думать.
- Разумеется, - подтвердил я (875).
Так, философствуя (876), мы и беседовали о том, о сем, задевая довольно широкий круг проблем (877). Так постепенно разговор и вышел на историю взлетов и падений Ивана Иваныча.
Так журналист и рассказал мне ее всю, идеологически правильно расставив акценты (878), дав верную оценку действиям, не утаив, как я уже говорил, даже крайне не выгодных для себя фактов и обстоятельств.
Но потом, видимо, вследствие своей невыветрившейся пока до конца привычки во всем сомневаться, вдруг засуетился:
- Ты знаешь, старик, я понимаю - Иван Иваныч, конечно, большой человек, уважаемый человек, талантливый хозяйственник, депутат, прекрасно считает цифры. Но, хотя цифры стране тоже ой как нужны (879), мне где-то как-то по большому счету все же несколько обидно...
- Ай, да брось ты, - сказал я.
- Нет, точно, - сказал задумавшийся журналист. - Что-то тут определенно не то, определенно не то (880).
- Ай, да брось ты, - сказал я.
- Нет, это ты брось! - он вдруг вскочил. Глаза его странно сверкнули. Ты меня пойми правильно. Я не завидую. Но что, если ему в тот раз представился случай, а он им не воспользовался? Что, если ему было дано (881) то, чего не дано и никогда не будет дано ни тебе, ни мне, ни кому другому из нас? А что, если за всем этим стояла трагедия, которая потрясла бы мир (882)? Ведь ты - несомненно, умный человек и, кажется, способен это понять (883)... Понять то, что -кровь, кровь, кровь! Чистая кровь обагряет и оплодотворяет грязную Землю. Кровь, пот и слезы (884)! И измены, и жрать нечего, и девушки с раздутыми животами ищут по свету своих неверных возлюбленных. И смута, и бунты, и скоморохи, и звериная жестокость, и звериная нежность - о, какая все это Трагедия! Какая глубина! Какая правда (885)!
- Тише ты, люди смотрят, - сказал я.
- Да в гробу я их видал... - начал было он, но осекся, усмехнулся и сел, тщательно поддернув брюки, чтоб не смялись на коленях.
- ... но я тебя понимаю, - сказал я (886).
- А Россия! Родная до боли Россия! - бормотал журналист. - Россия, Родина, Народ - разве все это пустые слова?
- Кто ж возражает? - сказал я.
- Так в чем же тогда дело?
- Ай, да брось ты, - сказал я. - Не суетись. Все прекрасно, мой дорогой соотечественник! Все прекрасно! Давай-ка лучше тяпнем. За Россию, например (887). Так оно как-то веселее...
- Нет ! - журналиста передернуло.
- ... как ты говоришь - жить, глядеть, думать.
- Нет! Не сердись, старичок, - в расстройстве отмахнулся Василий Александрович. - Но раз уж я завязал, то - навсегда. Мое слово крепкое.
Ну, я и выпил один (888).
Комментарии,
суть которых заключается в том, чтобы Васе
(см. комментарий 75) никогда больше не было страшно
(1) ... Потому что так действительно называлось мое сочинение, написанное в 1974 году, которое, так уж вышло, никогда не было и теперь уж вряд ли когда будет опубликовано в том первозданном, девственном виде, в каковом сочинялось. "О, моя утраченная свежесть!" (С. Есенин).
(2) Робости как таковой у меня в тот момент совершенно не имелось. Брал лист бумаги да валял что в голову придет в имевшихся условиях, когда только что выслали из СССР писателя Солженицына и в Москве только-только появились первые экземпляры "Архипелага ГУЛАГ", перевернувшего мир.
(3) Таковая печаль имеется у писателя всегда. В самом деле - люди деньги зарабатывают или "тихо размножаются" (А. Платонов), а ты сидишь и зачем-то все это пишешь.
(4) В смысле скромного, "нешедеврального".
(5) И ныне (1997) - тоже. Коммуняки, как известно, приватизировали все, чем управляли, и теперь снова живут припеваючи, опасаясь лишь пули, выпущенной из верного товарища "Макарова" по заказу другого "товарища", конкурента.
(6) Имеется в виду город К., стоящий на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан. Я в этом городе жил тогда последний год, обменяв в 1975 хорошую квартиру в центре К. на четверть шлакобетонного барака в поселке "Завода Фрезерных Станков" (местное название "негритянский поселок"). "Негритянский поселок" и поныне расположен в Московской области городе Д., стоящем на канале М.-В., построенном заключенными, которых согнали на это строительство коммунисты. Дома поселка были выстроены для ударников 50-х на фундаментах лагерных бараков, и каждый ударник получил там за свой ударный труд комнату с печным отоплением. Время шло, благосостояние трудящихся улучшалось, и моя жилплощадь, кроме комнаты, уже имела кухню, отдельный вход, но общественный люфт-сортир, один домов на пять, по-прежнему помещался через песчаную улицу под деревом, которое почему-то называлось там "американский клен". Этот период жизни нашел свое отражение в стихотворном романе русского доперестроечного Генри Миллера, поэта Александра Лещева, "Алик плюс Алена", где я являюсь одним из прототипов. Александр Лещев - мой земляк. Он тоже родился в городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, и мы с ним когда-то жили на одной улице имени революционера Засухина. [...]
(7) Коммунисты и прочие советские люди очень любили организовывать всякие комиссии по самым разным вопросам, начиная от регламентации ширины брюк, длины волос и заканчивая комиссией по "борьбе за мир", где под сенью крыл мирного голубя тов. Пикассо мирно трудились шпионы и коллаборационисты.
