Когда я открываю глаза вновь, то встречаю взгляд деда.

– Может, позвать кого-то, кто поддержит тебя?

Я сглатываю. Он не сказал этого прямо, но я все равно знаю, что именно дед хотел дать понять мне этими словами: сам он мне не поможет. И я энергично трясу головой:

– Все нормально.

Дедушка едва заметно кивает:

– Тогда идем. Нам нужно поговорить.

Опустившись в кресло для посетителей в кабинете моего деда, я не могу подавить стон облегчения. Болит так много частей тела, что я не в силах перечислить их все, а голова такая ватная, словно я под завязку наглоталась транквилизаторов.

Как только дедушка занимает место напротив меня, я сцепляю пальцы на коленях, чтобы он не видел, как сильно дрожат мои руки. Когда я была здесь в последний раз, позади меня стояла мама.

Теперь я одна.

– Кто тот мятежник? – сразу переходит к делу дедушка и смотрит на меня так строго, что я едва не отшатываюсь. – Тот, за которого ты вступилась.

Чертовски хороший вопрос. Не то чтобы я не могла на него ответить. Я не хочу отвечать. По крайней мере, правду.

– Я не знаю его имени, – вылетает из моего рта так легко, что сама удивляюсь.

Одним из побочных эффектов последних нескольких недель, как видно, является то, что лгать мне стало намного легче, чем раньше. И хотя сейчас это, возможно, спасет мою задницу, я сомневаюсь, что это можно отнести к положительным моментам.

– Ты спасла жизнь повстанцу, даже не зная, как его зовут? – ровным голосом спрашивает дедушка, и я кусаю губы. Он прав, звучит не очень правдоподобно, хотя дед, к счастью, не видел поцелуя.

Делаю глубокий вдох и несколько раз быстро моргаю, чтобы прогнать из головы усталость и туман, – безрезультатно.

– Тебе не понять.

– Вот как? – снисходительно смеется он. – А я почти уверен, что тот, кто ничего здесь не понимает, – это ты, и что…

– Нет, – прерываю я его, игнорируя резкую боль в голове. – Нет, я больше не хочу этого слушать. Вполне возможно, что у меня есть некоторые пробелы в том, что касается политики сезонов и нашей истории. Но это, если позволишь напомнить, – не моя вина. Это у тебя есть секреты, и ты сознательно их скрываешь. Но дело не в этом. Эта война уже давно не в вашей власти, она давно вас переросла. И, может быть, было бы неплохо, если бы вы начали это осознавать и действовать соответственно.

– Что это значит?

Я заламываю руки, потом сую их себе под бедра.

– В этой войне существует не только черное и белое. Здесь не две враждующие стороны, которые столкнулись друг с другом. Мятежник, которого ты хотел убить, – не из числа плохих парней. Он не хочет никого убивать, не хочет никому причинять вреда. Он просто хочет получить то, что положено ему по праву. Он хочет вернуть то, что мы много лет назад отобрали у его семьи.

Все внутри меня кричит о том, чтобы забрать свои слова обратно и высказать в отношении Кево чертовски другую характеристику, но я не могу этого сделать. Что бы он ни сотворил со мной, он – вовсе не порождение ада. Да, этот парень использовал меня в своих целях, лгал мне, он предал меня и разбил мне сердце. И все же я до сих пор верю в то, что, если бы у него был выбор, он предпочел бы мирное решение. По крайней мере, смерти он точно не заслужил.

– Очевидно, на пути к этой цели он готов и на убийства, – холодно говорит дедушка, откидываясь в кресле. – Твоя мать ради этой цели умерла.

Боль, которая всего за несколько секунд затапливает все мое сердце, настолько сильна, что на мгновение вышибает из меня дух. Слезы затуманивают мне зрение, но я поспешно смахиваю их. Я не могу сейчас сломаться. Только не здесь и только не сейчас. Потом у меня еще будет достаточно времени, чтобы оплакивать мать.

– Он ее не убивал. – Мой голос едва слышно дрожит, когда я встречаю взгляд деда. – Это был другой мятежник. И я его убила.

Глаза моего деда расширяются:

– Что ты сделала?

– Да, – говорю я, стараясь, чтобы мой голос звучал равнодушно. – Ты, кажется, удивлен.

Дед соединяет кончики пальцев.

– Я удивлен, что ты способна на убийство.

Внутренне вздрагиваю. Я действительно убила Элию, и при любых других условиях чувство вины наверняка мучило бы меня, но в данный момент мое подсознание не допускает этой мысли. В конце концов, Элия сражался на стороне зла.

Быстро изображаю на лице равнодушную мину.

– Ты уже не в первый раз недооцениваешь меня, ведь так?

Через несколько секунд, в течение которых он смотрит на меня, как на особенно причудливый объект исследования, дед встает со своего места и обходит стол. Затем молча прислоняется к столешнице и скрещивает руки на груди. Его взгляд леденеет и, кажется, буквально пронзает меня насквозь. Я всегда знала, что мой дед могущественен. Но сейчас впервые осознаю, что он может быть опасен. Это не дедовская строгость, не семейная забота. В его глазах нет ни малейшего намека на дружелюбие.

– Ты больше не покинешь этот дом, – наконец говорит он, и тон его голоса соответствует пронизывающему взгляду, которым дед смотрит на меня. – Ты будешь находиться под присмотром и не будешь контактировать ни с кем за пределами Двора. Пока все не закончится, мы не спустим с тебя глаз.

– Что? – спрашиваю я, в совершенно нерациональной надежде на то, что ослышалась. – Ты хочешь запереть меня здесь?

– Ты выбрала их, – говорит он тихо, так тихо, что я едва разбираю его слова. – Когда ты ушла с ними, то решила пойти против нас. Когда ты вернулась домой, я надеялся, что ты осознала свою ошибку. Твоя мать надеялась… – Он прерывается, и на мгновение я совершенно точно уверена, что вижу в его лице ту же боль, что навсегда запечатлелась в моем сердце. – Но когда ты могла проявить себя, ты встала между мной и врагом. Защитила его и позаботилась о том, чтобы еще один из них смог сбежать. Я не позволю тебе разрушить все, что я построил, все, над чем веками трудилась твоя семья. Ты молода и наивна, но это не оправдание для небрежности.

– Я нужна вам, – напоминаю я ему ломким голосом. – Вы нуждаетесь во мне, чтобы довести дело до конца. Без меня вы не сможете закончить зиму, даже если найдете амулет и зимний кристалл.

На лице деда не дергается ни один мускул.

– Тем более ты должна оставаться здесь, чтобы я знал, что ты – в безопасности. Ты уже была там, снаружи, и видела, как устроен мир. Я думаю, в тебе достаточно здравого смысла, чтобы принять правильное решение, когда придет время.

Я делаю глубокий вдох, и мои пальцы впиваются в толстую обивку кресла под бедрами.

– А что бы со мной стало, если бы я не была Хранительницей? – нерешительно спрашиваю я.

– Что ты имеешь в виду?

– Я вам нужна, – повторяю я. – Что бы ты сделал со мной, если бы это было не так?

Несколько долгих секунд он изучает меня взглядом. Я знаю, он понял мой вопрос и теперь раздумывает, солгать мне или нет. И, видимо, решил не делать этого.

– Если бы для нас ты была бесполезна, ты больше никогда не ступила бы в этот дом. Тебе бы пришлось уйти вместе с мятежниками или умереть вместе с ними.

Я резко втягиваю в себя воздух. Я задыхаюсь. Часть меня уже знала об этом еще до его ответа, но услышать это в реальности было словно удар под дых.

Это больше не моя семья. Моя мама мертва, и теперь мой дом напоминает тюрьму больше, чем когда-либо прежде. И люди, которые должны меня поддерживать и кому я должна доверять, – они… они мои тюремщики. Все это я понимаю, пока дед отворачивается от меня и нажимает кнопку интеркома на своем столе.

И еще кое-что медленно проникает в мой разум сквозь беспорядочную путаницу мыслей: мой дед нуждается во мне. Больше, чем я думала до сих пор. Мятежники не знали точно, в силах ли мой дед самостоятельно закончить зиму и выполнить ритуал. Но его слова дали понять, что он на такое не способен.

Я им нужна. И моему Дому, и мятежникам.

И это единственное оружие, которым я на данный момент обладаю.