А я и вовсе не чувствую.

Потому что я не человек. Я – тень, след Котерии в этом мире, и никогда не буду свободен или жив.

– Дилеры – часть Котерии, детка, – надо же, я так смеялся, а сказанное все равно прозвучало грустно. Видимо, мы оба невеселы сегодня. Но этой девочке стоит уйти. – Моя минимальная плата – пять лет. Кто знает, может, это все, что у тебя осталось.

Сверкнуло совсем близко, и в огромных оленьих глазах мелькнул испуг. Я зацепился за это чувство, поднялся и резко приблизился. Я почти на голову выше и, нависнув над ней, выглядел достаточно угрожающе.

Не хочу сегодня работать. Не хочу портить эту малышку, позволять ей выбирать легкий путь. Не хочу думать, назначать соразмерную плату и забирать жизни.

Сегодня я не хочу ничего знать. Этот вечер для наслаждения грозой, глупым галдением телевизора и отсутствием мыслей. Почувствовать то, что ждет в конце пути любого усталого дилера – пустота.

Почувствовать, чтобы испугаться самому и максимально оттянуть тот момент, когда цирк закроется и образы чужих жизней перестанут мельтешить перед взглядом.

Я заполнил глаза чернотой, эта мелочь всегда так пугала людей. Я зацепился за ее страх перед грозой, мной или собственным выбором – не важно – и надавил. Хотел прогнать так, чтобы девчонка забыла дорогу сюда. Забыла слово «Котерия».

Из меня уже начала сочиться тьма, когда по ее лицу скатилась первая слеза. Нет, что-то было в этих глубоких карих глазах. Как у Бэмби.

– Крис, ты совсем меня не помнишь?

Ее так и не вскрытая бутылка упала на пол, осколки разлетелись по всей комнате, а звук оглушил.

– Нет, – равнодушно ответил я, даже не попытавшись вспомнить. Я слишком устал.

– Мне очень жаль, – она кивнула и опустила голову.

Бросила последний взгляд на город с высоты птичьего полета и быстрым шагом дошла до двери.

– Найди способ уйти из Котерии, – сказала она напоследок и вышла.

А я, как дурак, застыл посреди комнаты под пляску теней из немого телевизора. Захотелось курить.

Минут десять спустя я вышел на улицу. Дождь больно хлестал по лицу, и до табачки я почти бежал. Поэтому впервые огляделся, только когда застыл под спасительным козырьком магазина.

Моя вечерняя гостья стояла под дождем на краю шоссе, задрав голову к небу. Может быть, сделка могла спасти ее жизнь – запоздало подумал я. Разное случается.

И уже хотел подойти, когда она сделала резкий шаг в сторону несущейся фуры.

Я отвернулся.

Я, равнодушно смотревший, как люди заживо сгорают на костре. Я, переживший весь ужас двух мировых войн. Я, спокойно глядящий на первый открывшийся глаз Ховало. Я… отвернулся.

А потом понял, что есть всего одна причина, по которой эта девушка могла меня помнить, а я ее нет. Всего одна причина, которая может стоить жизни и мне.

Визг тормозов, звук удара и истошный вопль стоящей рядом женщины долетели до меня как из тумана.

На самом деле эта история началась гораздо раньше. Лет пятьсот назад, в такой глуши, что уже не найдешь следов. История началась с совершенно другим мной.

Верил ли я тогда, что занимаюсь «правым» делом? Что спасаю души этих несчастных? Прошло столько лет, сложно сказать наверняка. Проще отвечать «да» и больше не задумываться, как фальшиво это всегда звучало.

Каждая деревня, где находили ведьму, была похожа одна на другую. Невежественная, грязная, вонючая. Будто ведьмы специально выбирали себе самое мерзкое болото из имеющихся. Господь знает, чем я заслужил такую немилость, как эта. Почему именно я должен ездить в самую глушь…

Но эта деревня мне запомнится навсегда. Тишина, встретившая меня на въезде, преследовала все время. Мертвенная тишина посреди оживленного дня, будто несла траур по селянке, которую должны сжечь. Не орали птицы, не бегали дети, и даже привычный смрад покинул центральную улицу.

В тот день я ничего этого не замечал, но позже застывшая картина навсегда поселилась в моей голове.

Нещадно палило солнце, и уже оно могло сжечь не хуже любого костра. Ведьму привязали в центре маленькой мощеной площади, но я не бросил и взгляда в ее сторону, скрывшись в прохладе дома, где меня ждал ее муж.

Селяне молча рухнули на колени, когда увидели меня. Я привычно перекрестил их и застыл в ожидании. Странно, но даже здесь не пахло немытым телом, будто они готовились к моему приезду.

– Святой отец, – вперед вышел самый молодой из них, – моя жена… эта ведьма… – Он снова упал на колени и громко разрыдался. Я видел такое сотни раз, муж, отдавший жену на костер. Так много, что это не вызывало во мне жалости.

– Она беременна, святой отец, – тихо закончили за него сзади.

Такое со мной было впервые.

– Вы уверены, что она ведьма? В чем обвиняют?

– Дьявол пометил ее, – на этих словах все трусливо склонили головы.

Помеченная – это был безоговорочный приговор. Жаль.

– Сожжем ее, когда родит, – равнодушно сказал я под испуганный вдох селян. – Долго осталось?

– Со дня на день, святой отец…

Ее муж так и не поднял головы, когда я выходил. И проклятая тишина следовала по пятам.

Ждать пришлось недолго, и ведьма разродилась к вечеру. Не знаю, отвязали ли ее от того столба на площади, но, когда я вернулся, она снова была там.

Я опять не смотрел. За свою бытность инквизитором я повидал многое. И уже давно не судил никого, хоть и садистского интереса никогда не испытывал.

Смотрели селяне, почти всегда. Для них огненное представление на площади было необычным разнообразием в рутине. Как бы отвратительно ни выглядели горящие кости, как бы мерзко ни пахло мясо, большинство не отворачивалось.

Я смотрел только во время приговора. Ровно столько, сколько положено, чтобы перекрестить, произнести последнюю молитву и отправить душу на суд божий.

Как сейчас говорят – ничего личного. Ни она, ни я не выбирали, кем нам быть. Мы стали тем, кем родились.

В существовании ведьм я не сомневался, потому что видел их как минимум каждый месяц. Сжигал чуть чаще… Но верил ли я в бога? В небесный суд и очищение, которое даруют эти костры? В справедливость, в конце концов…

В церкви нас учили, что мир прост. Что он поделен на добро и зло, на праведность и искушение, грех и покаяние. Эти постулаты не подвергали сомнениям, как то, что небо синее, а трава зеленая. Но я также знал, что трава бывает желтой, выгоревшей на солнце; коричневой, умирающей. Небо бывает облачным и грозовым, белым и черным. Еще с детства мой пытливый взор подмечал многое, но я хорошо умел молчать. Кажется, именно это качество ценилось превыше всего в те времена.

Ничего в этой жизни не бывает однозначно, кроме факта ее конца. А все, что до и после – хаос сознания и карнавал лицемерия.

Солнце, нещадно палившее весь день, закатывалось за горизонт, но жара еще не сдавала позиций. Когда я шел до площади, мне было ужасно душно. Я обливался потом и мечтал скорее вернуться в столицу. Там мне наберут ванну. И мы с братьями помолим Господа о дожде за спасение очередной замаранной дьяволом души.

Все еще в коконе без запахов, почти без звуков я подошел к молчащей толпе у столба. Весь день вдруг показался нереальным, будто я спал. Должно быть, жара меня доконала.

Я читал молитву в полусне. Я крестил ее, не глядя.

Я подал знак зажечь огонь. Рядом вспыхнул факел, потом оранжевые блики заплясали на лицах собравшихся. Только тогда я поднял глаза.

И сном показалась вся моя жизнь до этого часа.

Я смотрел на ведьму, отправленную мною на костер. Темные волосы, развевавшиеся на невидимом ветру, пока не тронутые пламенем. Огромные, как два темных озера, прекрасные карие глаза. Тонкие черты лица, не искаженные злобой или невежеством. Да, дьявол забирал себе лучших, ведьма была прекрасна.