Он торопливо выбежал из метро и, поскользнувшись, едва не упал. Тонкий белый снег робко присыпал пражскую брусчатку и уже успел немного подтаять, превратив каменную мостовую в каток.

Он посмотрел на свои кеды — ну да, не лучший выбор для прогулок по свежевыпавшему снегу, но других нет. Обычно зима в Праге никогда не была такой, чтобы требовалось покупать теплую обувь, но в этом году погода как с ума посходила. Конечно, у него стояла в шкафу пара сноубордических ботинок, но это ведь для гор! Не попрешься же в них в город.

Ладно, он и в кедах не пропадет. Он же пражак! Кеды, тонкое пальто, джинсы и никакой шапки, даже если холодно. Зачем этот пережиток прошлого, если есть капюшон от толстовки? Хотя мама до сих пор ругалась, что он себе когда-нибудь менингит заработает. Мама была русской, и отсутствие шапочки на ребенке — даже если ему уже двадцать пять лет — вызывало у нее всегда какой-то панический страх, зашитый, очевидно, на генетическом уровне.

Он сунул руки в карманы и зашагал туда, куда хотелось меньше всего — в толпу людей. На Вацлавской площади всегда собиралось много народу, но то, что творилось тут перед Рождеством, было просто за гранью добра и зла. Прагу буквально затапливало туристами: они съезжались отовсюду, чтобы поглазеть на сверкающий огнями город, купить на ярмарке всякой ерунды втридорога и выпить вкусного пива, заедая его жирными колбасками и жареным сыром.

Когда он был маленьким, поездки на ярмарку были приключением: съесть хрустящий, обжигающий пальцы трдельник, поглазеть на игрушки и сладости, выставленные на лотках, послушать рождественские песни и уехать домой с деревянной фигуркой ангела в кармане и смутным ощущением чуда в душе. Теперь же все это казалось глупым туристическим балаганом.

Если бы не мама, которой приспичило отправить бабушке к Новому году елочную игрушку с нарисованной на ней Прагой, он ни за что бы не потащился сюда, тем более накануне Рождества. Но такая рассчитанная на туристов сувенирка могла быть только тут, а бабушку с мамой он любил, так что выбора не было.

Уже метров за десять от ярмарки он почувствовал, как его окутывают знакомые с детства запахи: сладкие ароматы корицы и горячего вина с пряностями, плотный сытный дух от жарящихся на огромных сковородах колбасок и тонкие орехово-земляные нотки печеных каштанов. И внезапно стало хорошо. Абсолютно иррационально хорошо. И плевать, что вокруг стрекочут на своем птичьем языке вездесущие китайцы, что у продавцов красные пальцы, уставшие лица и украинский акцент и что еда и глинтвейн тут продаются по цене самолета. Зато огоньки горят, люди друг другу улыбаются и елка стоит — высокая, с широкими лапами, а на ней огромные игрушки, похожие на гигантские пряники. «Если бы ведьма из пряничного домика праздновала Рождество, у нее обязательно перед избушкой стояла бы такая елка», — внезапно подумал он, и эта мысль его развеселила.

С неожиданной для себя самого улыбкой он проскочил сквозь длинную очередь желающих купить миндаль в сахаре, обогнул фотографирующихся китайцев, обошел грустного мусорщика, вытряхивающего в черный пакет переполненную урну, неловко повернулся боком, чтобы пропустить коляску и врезался в кого-то задом.

— Pardon, — автоматически извинился он на чешском перед тем, кого так сильно, судя по возмущенному вскрику, толкнул. — Omlouvám se.

— I’m sorry, — в свою очередь извинился перед ним приятный женский голос. Голос был странно знаком, и он не поверил сам себе. Мгновенно развернулся, чтобы посмотреть на его обладательницу, а когда увидел, не поверил еще раз.

Она, судя по всему, тоже. Недоуменно захлопала длинными темными ресницами и по-детски приоткрыла рот:

— Антон? Ты?

Вообще-то его звали Антонин. Антонин Рэймонт. Типичное чешское имя, сокращающееся до удобного звонкого «Тонда». Антоном, на русский манер, его называли только самые близкие: мама, бабушка, Лара, а когда-то и вот эта девушка. Когда-то она тоже была близкой, самой-самой близкой. Даже не возле сердца, а прямо внутри него.

— Настя, — пробормотал он, мгновенно переходя на русский. — Привет…

Сколько они не виделись? Три года? Или больше?

Она стала еще красивее, он даже не думал, что это возможно. Черты лица заострились, сделались четче и взрослее, а тело наоборот будто стало мягче и женственнее — он помнил ее еще худой и угловатой. И одеваться Настя стала иначе — намного ярче и смелее, чем раньше. Из-под шляпы (шляпа? Кто вообще в наше время носит шляпы?) выбивались темные кудри, фигуру облегало короткое алое пальто, а на стройных ногах красовались замшевые ботинки. Все это ей невероятно шло и выделяло из толпы одинаковых женщин в темных куртках и серых шапках.

— А ты откуда здесь? — наконец не выдержал он, потому что Настя с молчаливым любопытством рассматривала его и ничего говорить, похоже, не собиралась.

— У меня был рейс на Прагу, — сказала она так, будто это было само собой разумеющееся. — Завтра утром обратно полетим.

— Завтра Рождество, — не к месту вставил Антон.

— Я знаю.

— А ты…

— Стюардесса. В «Emirates Airlines».

— Это у вас такие шапочки красные и…тряпочки, да?

Настя фыркнула, в карих глазах заплясали смешинки.

— Ага, тряпочки. Можно и так сказать.

— Получается, ты живешь…

— В Дубае.

— А как же Америка?

— Не сложилось, — она легко пожала плечами, но Антон уловил за небрежностью тона что-то более глубокое и трудное, чем она хотела показать. Что ж, он не будет допытываться. Кто он ей? Никто.

— Могла бы написать, что ты в Праге. Я бы тебе город показал, — это прозвучало немного обиженно. Впрочем, он и был обижен. Все же они друг другу не чужие, ну правда ведь. Неужели так не хотела его видеть?

— Я только утром узнала, что в Прагу лечу. Говорили вначале, что в Париж, а потом в последний момент на этот рейс перебросили. Так что смысл был тебя дергать? — Настя снова пожала плечами. — Плюс я не особо была настроена на экскурсию: это же работа, Антон, а не отпуск. Первый год везде хотелось походить и на все посмотреть, а сейчас…

— Ты уже была в Праге, да? — вдруг спросил Антон, нахмурившись.

Когда они еще были очень близки, Настю всегда приводила в восторг их способность слышать в словах друг друга не то, что они говорят, а то, что хотят сказать на самом деле. Сейчас же проницательность Антона её явно не обрадовала — лицо у Насти вытянулось, а глаза виновато забегали.

— Три или четыре раза, — призналась она наконец.

— Ясно.

Была. И даже не сделала попытки встретиться.

Антону моментально захотелось пойти на Карлов мост — благо он был недалеко — и сброситься с него во Влтаву. А ведь каких-то десять минут назад у него было рождественское настроение и ему было хорошо…Можно как-то откатить все обратно и сделать так, чтобы он не встречал Настю? И тут же сам понял, что, даже зная все наперед, все равно бы не отказался от этой мимолетной встречи.

— Ладно, я пойду, — проговорила она с полувопросительной-полуутвердительной интонацией.

— Кофе? Чай? Сваржак? — Антон понимал, что вряд ли Настя согласится, но попытаться стоило.

— Сваржак?

— Глинтвейн по-чешски.

— А, нет, спасибо. Я лучше в отель вернусь, прости. Устала.

— Да все нормально, — улыбнулся он через силу. — Рад был тебя видеть!

— И я тебя. Пока, Антон!

— Пока.

Он побрел к прилавкам, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не обернуться. Должна же у него была остаться хоть какая-то гордость. И поэтому не видел, как Настя торопливо шла, почти бежала, к трамвайной остановке, на ходу смахивая с лица злые слезы и что-то бормоча себе под нос.

Они познакомились, когда им было по шестнадцать. Настя искала себе друга по переписке, чтобы английский потренировать, и случайно наткнулась на его профиль. Фотки там не было — вернее, была картинка с Капитаном Америкой, по которому он с детства фанател, в интересах стояли «хоккей и путешествия», а в пункте «язык» Антон написал чешский и английский, потому что русский на тот момент ненавидел до такой степени, что даже маме отвечал на чешском. И никакие субботние русские школы не помогали, потому что он хотел быть чехом, как папа. Как все его друзья в школе.