– Да, я понимаю, вы жаждете конфликта. Но наберитесь терпения, господа… Вы позволите мне вас так называть? Да? Или нет? Что вы молчите? А ты куда пошёл, Ги? Вернись. Сядь передо мной, как лист перед травой. Сюда. Правильно… Так вот, я намерен вам сообщить, что конфликта не будет. И все эти ваши папы и папочки, – подмигнул он Йошке и Циле, – вас не защитят. Иначе перейдём на режим самоизоляции, как в Кызыл-Орде. И до генеральной будете спать между кресел, а какать будете на сцене, вон сколько там унитазов, и «комсомолкой» подтираться… Вы поняли?

Актеры, ставшие публикой, несколько приуныли. Одна Йошка, продолжавшая массировать свою грудь, глядя в щели глаз режиссера, откликнулась с придыханием:

– Маркс Энгельсович, мы за вас хоть в огонь, хоть в воду!

– Не трожьте воду! Прекратить! Прекратить кончать на работе! – взвизгнул режиссёр. – Найдите другое место. Циля, угомоните её!.. – И тут же, собравшись, запрокинув седую лохматую голову, перешёл к другой теме: – Мы все потомки Великой Степи! Каждый двухсотый – Чингизид! Сколько вам объяснять?.. У предков не принято было лить воду, тем более – на землю. Даже умываясь, воду набирали в рот и изо рта лили её на руки. Где ваша историческая память?!.. Вода – источник жизни! Вот о чем эта пьеса! А тот миллиард извращенцев, которые два века назад дали дуба по собственной милости, оставив нам в приданое только зрение и слух, лишив вкусов, запахов, даже памяти о них, а?.. Вот, что мы должны показать! Явить настоящему, дабы это не повторилось, дабы не потерять то драгоценное последнее, что у нас осталось для восприятия мира. Да, да, такова наша миссия! А вы скатываетесь до пошлости, до извращений.

Подойдя к задремавшему в кресле партера Ги, Хвам коротким ударом сломал ему переносицу, вынул из кармана алый платок и приткнул тряпицу к носу актера. Убедившись, что тело потерявшего сознание не сползёт на дорогой ковёр перед сценой, режиссёр продолжил:

– Итак, вода! Откуда она появилась?

– Из-под земли, – раздался осторожный шёпот со стороны массовки.

– А вот правильно! – оживился Хвам. – Кто это у нас такой умный? А, Ренценгийн Буянцогт? Вы из Монголии?.. Зайдите ко мне вечером… А под землю она как попала?

– С неба упала, – ответила таджичка с полотенцем.

– Не плохо, – кивнул головой режиссёр. – Это у вас сакральное знание или сами наблюдали когда-то?

– Вода вниз падает, а туман – вверх. Так старики говорят. Раньше воды много над землей было, теперь вся – под землёй, глубоко.

– Так-так, и как ей там, хорошо?

– Хорошо людям, когда она у них внутри. А воде хорошо, когда она снаружи.

– Вы кто по образованию?

– Я из Согдианы. Уборщица сцены. Ишта.

Хвам внимательно всмотрелся в черты лица таджички и передернулся:

– Вам, милая, в кино нужно сниматься, а не полотенцем махать. У вас зрачки больше радужки. Вы, когда молчите, на богиню похожи. Как ее? Иштар?

– Ну, это вы, Энгельсович, слишком далеко от Анти-Дюринга и диалектики природы взяли, это ближе к теории насилия и происхождению христианства. Может, Ашера? Астарта? – скромно возразила таджичка.

– Я повторяю вопрос, – процедил сквозь зубы Хвам, явно раздраженный. – Вас где и чему учили? И кто самое главное!

– Да те же, что и вас! Сети! Будь они неладны…

– Так вы считаете, что мы одного уровня?

– Это, смотря какая игра. Вы названия перелистываете, а я полы тру и аудиокниги слушаю. Вы сцену пачкаете, а я её убираю… Вон, хохлу нос сломали, а мне потом следы преступления полночи затирать. Вы, начальник, вирус, а я, бессмертная, – людям от вас защита. Так выходит. Потом, у меня дети есть, а у вас нет…

– А откуда вы знаете?!

– Голову охолоните… В прошлую пятницу тискали вы меня в потёмках в коридоре, не получилось у вас, вы сели, гриву свою лохматую мне на плечо положили, заплакали, да и всё рассказали. Выпили лишнего. А я не в обиде. Я же никому не скажу, почему у вас уже шесть лет не стоит…

– Что вы говорите?! – в терцию вскрикнули Циля и Йошка. – И почему?

– Продал он свои яйца. Старьевщику одному. Ради славы. Крен с ними, говорил, с яйцами. Пусть, предлагал, кто хочет, тот сам меня и трахает. Только, чтобы втихую. И чтобы от своего величия, как от пережора, торчать до конца жизни. Так и сказал… Он, как чуял, что баб на его век хватило уже. Что остальные лишние остались бабы.

Хван стал наматывать чёрный пояс на пальцы, подходя все ближе к Иште.

Наперерез режиссеру во весь свой двухметровый рост ринулся Ренценгийн Буянцогт, закрыл собою Ишту с головы до ног и вскричал:

– Ша! По местам, граждане! Конвой, разведите всех по кельям! Заигрались бледножопые. И пусть унитазы со сцены уберут. Позорище…

– Что же мы теперь со всем этим делать будем, хан? – спросил у Ренценгийна прапорщик Хохлов-Москаленко, находившийся за ним, в карауле и в массовке, в охране и в увольнении. Он одновременно спал и бдил, когда говорил; и тут же принимал меры, согласно регламенту.

– Ишта уберёт! Хвама – на нары. Ги закопайте где-нибудь во дворе. Остальных препроводите по месту жительства. И коней мне подайте к крыльцу. В Крым отъеду, к брату.

– Надолго, Рен? – заискивающе поинтересовался прапорщик, глядя ему в глаза сверху вниз.

– Не твоё дело! – огрызнулся Буян. – Этих с собой возьму, – ткнул он пальцем в Йошку и Цилю. – Любы они мне. Звонко кричат.

В ответ на его слова Хвам подпрыгнул и пяткой ноги проломил череп монголу. Прапорщику в прыжке достался рубленый удар по шее. Хрустнув, шея изогнулась, уронив голову несчастного на саженное плечо. Оба богатыря рухнули на ковёр к ногам неподвижного Ги.

С галерки раздались аплодисменты. Им вослед голос из репродуктора возвестил:

– Браво! Первый прогон закончили. Соберите трупы и – на обед. Съемку «капустника» продолжим завтра.

***

Со стороны дороги яма, в которой располагалась махина театра, была малозаметной.

По дорогам с незапамятных времён ходили пешком, но колеи на древнем «асфальте», выбитые колёсами доисторической техники, оставались непотревоженными людскими подошвами. Слой пыли, которым колеи были заполнены, был Всемирным достоянием. С тех пор, как Вода ушла под землю, в самые глубокие горизонты, утащив за собой всю мощь мирового океана, та километровая корка над ним, что осталась для проживания сухопутных, ценилась всё дороже с каждым десятилетием. А пыль, любая осадочная порода, на которой можно было вырастить хоть что-то съедобное, была на вес «золота». Хотя и от «золота» и «асфальта», и ещё многого другого, не подтвержденного артефактами, остались лишь названия.

Этому учили в каждой школе на уроках природоведения. Учили в университете. Сдавали на знание основ госэкзамен. Охране остатков пресной воды и пыли на земле было посвящено все существование людей. Давно были забыты войны и конфликты. Без воды они становились бессмысленными. Заповедные места в районе бывшего Байкала, Марианской впадины и Мертвого моря охранялись специальными войсками, для которых смерть нарушителя заповеди была поощрением.

Остатки энергетических ресурсов, редких месторождений нефти и газа, шли на опреснение, очистку солёных источников и бурение многочисленных скважин на воду. Солнечной энергии для металлургии и машиностроения было недостаточно. Её едва хватало на освещение и примитивные тепловые машины. Канализационные системы работали в замкнутом цикле, испражнения оберегались не меньше, чем источники воды. Да и с доисторической потерей обоняния и вкуса у всего человечества сливные канавы и городские клоаки уже не представлялись экологической катастрофой. Высохшие горы мусора на свалках использовались для катания на санках. Фекальные отходы – для органических удобрений.

Уже давно остатки людей жили в подземных городах и сёлах, редкими оазисами на поверхности пользуясь сообща, экономно и законопослушно. Плановый расчёт Партии и Правительства в качестве Закона о жизни, как мезуза, висел перед входом в каждое жилище. Там была указана численность женщин и мужчин в пещерах на год, пятилетку и далее, вплоть до Всеобщего Оводнения. Расход воды градировался на каждую особь. Заповедь над дверью каждый студиозус должен был знать наизусть.