______________

* Из Архангельска, по нашей просьбе, один наш берлинский приятель, Андрей Зайдельсон, привез три тельняшки - для Фридриха, Бориса и Игоря. Борис и сейчас то и дело мелькает по квартире в тельняшке. В пятилетнем возрасте, когда жил на Марата в Ленинграде, он, всем на зависть, щеголял в бескозырке с надписью "Аврора", за что его и прозвали надолго "Авророй".

Как-то мы катались с ним на пароходике по Шпрее, и по этому случаю он надел тельняшку и праздничные белые носки в голубую полоску. Причем, время от времени он садился так, чтобы я эти носки заметила и восхищалась ими, что я и делала. Фридрих и в самом деле был доволен, как ребенок, а я с сожалением сказала: "Ведь есть же и у меня белая кофточка в голубую полоску! Как же это я не догадалась и не надела ее!".

Но Фридрих влюблен был не только в морскую романтику, были и другие, "смежные" пристрастия: например, к оружию. Он часто демонстрировал нам свою коллекцию кортиков, сабель, кинжалов, которые он покупал на блошином рынке. А, наоборот, редко, очень редко, с таинственным видом он вынимал из потайного ящика в коридоре газовый пистолет, но утверждал, что пистолет настоящий, боевой. ("Так, на всякий случай").

Итак, писатель встретил нас в тельняшке, мечте детства, которого у него не было, а был детский дом, где все были одеты одинаково безлико и бесцветно, и провел нас в гостиную.

Как я уже говорила, слева от входной двери в самом начале длинного и узкого коридора располагалась небольшая комната, служившая одновременно и кабинетом, и библиотекой, и спальней. Коридор заканчивался большой комнатой с балконом, в которой он обычно принимал гостей. Горенштейн усадил нас за стол на табуретки. (Я сразу вспомнила о табуретках Рахели в пьесе "Бердичев" - впрочем, там они были свежеструганные) и без предисловий заявил, что в России его не публикуют. Он сказал это так, как будто продолжил недавно прерванный разговор (мы виделись впервые).

Именно такая манера начинать разговор с середины или с конца и сбивала многих собеседников. "Недавно был в Москве, - продолжал он, - прошелся по книжным магазинам. Там на полках лежат любимцы вашей интеллигенции: Довлатов, Окуджава, Битов. А меня нет! Меня издавать не хотят. Говорят, спрос маленький, тираж не окупится". Он говорил спокойно, привычно. И было очевидно, что возражать не следует. А собственно зачем возражать? Его книг действительно не было в продаже. Обескураживала манера с налету говорить это все неподготовленному собеседнику. Мы, однако, отнеслись к "дежурному", необходимому монологу спокойно. Взгляд у писателя при этом был как будто оценивающий - взгляд искоса. Впоследствии мне казалось, что Горенштейну даже нравится вызывать замешательство у московского или петербугского гостя полемическими выпадами типа: "любимец вашей интеллигенции Окуджава..." и так далее о других знаменитых современниках. И достигал цели. Это не случайно: ведь фанатичный культ художника характерен именно для России. Так что бунт писателя против российской интеллигенции и истэблишмента был одновременно бунтом против культа личности, против коллективного преклонения перед признанным автортетом - не важно, в политике или в искусстве.

***

Не берусь объяснить, почему Горенштейн отнесся к нам с доверием, однако то, что мы не "нравоучали" его, не "диссидентствовали", видимо, сыграло положительную роль. Возможно, он почувствовал единомышленников. Нам нравились его бесстрашные политические статьи, пронизанные невероятной энергией, статьи писателя, считавшего своей обязанностью вмешиваться в политические дискуссии. Мы никогда не отказывались от самых парадоксальных его статей. ("И в новом "Зеркале Загадок", который на выходе, написал довольно остро и бескомпромисно"* - так он сообщал в одном из писем.) Был случай, когда на одной встрече с читателями кто-то из публики даже угрожал нам высылкой из Германии за публикацию статей Горенштейна о немецкой истории.

______________

* Из письма Ларисе Щиголь 20 марта 2000 года.

Любопытно, что некоторым "солидным" людям название "Зеркало Загадок" казалось несерьезным, тогда как Горенштейну оно нравилось.

Название было заимствовано нами у Хорхе Луиса Борхеса. "Зеркало Загадок" - так назвал он одно из своих эссе. Сам же Борхес использовал знаменитое изречение апостола Павла о неоднозначности и загадочности мира, в котором мы живем. Можно только пытаться преодолеть кривизну того зеркала, в котором мы видим отраженный искаженный мир. Чем тревожней времена, тем искаженней зеркальное отражение. Вероятно, Горенштейну импонировал литературный и творческий азарт семьи, издающей журнал при отсутствии денежных средств. Впрочем, говорила я, вот и молодой Борхес издавал журнал "Проа" в Буэнос-Айресе, не имея средств. "И какова была судьба журнала? спросил Горенштейн. "После полутора лет и пятнадцати выпусков Борхесу пришлось прекратить издание журнала", - ответила я. "На что же вы рассчитываете?" - спросил писатель. "На чудо." Такой ответ его устраивал. Время от времени Горенштейн рассчитывал на чудо.

С начала знакомства каждый номер "Зеркала Загадок" выходил с большой статьей Горенштейна. Журнал поначалу был небольшой по объему, а статьи Фридриха занимали много места. Время от времени раздавался телефонный звонок, и Фридрих просил сделать новую "вставочку". Статья (это могло быть эссе, очерк, памфлет)* постепенно от этих "вставочек" увеличивалась вдвое. Вдруг опять раздавался звонок, и кто-нибудь из нас испуганно произносил: "Это, наверное, Фридрих звонит, опять "вставочка!" "Фридрих! Места больше нет, ни строчки!". Но Фридрих "честно" уверял: "Эта "вставочка" совсем маленькая и последняя!". Если бы это было так! Назавтра Фридрих звонил опять и говорил, что вот теперь уж точно последняя, ну, очень маленькая, а главное, очень важная "вставочка". Слово "вставочка" стало "языковой нормой" в обиходе моей семьи. Я пользуюсь им и сейчас в работе над этой книгой.

______________

* Мы по возможности публиковали и художественные произведения Горенштейна. Так, например, рассказы "Контрэволюционер" и "На вокзале" были опубликованы у нас.