- О чем вы спорите? - спросила подошедшая к нам Любовь Аркадьевна.
- О ревности, - сказал я.
- Ревность - это результат мучительных сомнений. И возникает она в человеке от его подозрительности и неверия. Арбенину внушили, что Нина ему изменяет. Он доверился Неизвестному, который шантажировал его. Убеждена, что Арбенин по-настоящему не уважал Нину, иначе бы он не поверил обозленному Неизвестному. Он унизил свою жену ревностью и конечно же унизил этим чувством и самого себя. Из ревности люди часто калечат жизнь и себе и другим. Но я думаю, что вам еще рано об этом думать.
- Почему? - воскликнул Навяжский. - Мне, например, уже скоро будет пятнадцать лет. Когда мне сделается восемнадцать, я, возможно, выйду замуж.
- Не выйдешь замуж, а женишься, - поправила его Маруся Мошкович.
- Ну женюсь. Почему же мне рано думать? Лучше обдумать все заранее.
- А ты уверен, что будешь ревновать? - спросила Любовь Аркадьевна.
- Не знаю, - ответил Навяжский. - Но если ревнует такой человек, как народный артист Юрьев, то мне сам бог велел.
- Ревнует не Юрьев, а герой пьесы, которого он играет, - поправил Лебедев.
- Все равно. Ревнует умный, образованный человек; значит, мне образование тоже не поможет.
- Арбенин не учился в нашей школе, - сказал Розенберг. - И самое главное, он не читал Лермонтова и вполне мог не знать, что собой представляет это страшное чувство. Я убежден, что, если бы Арбенин учился в нашей школе и ему бы преподавала наша Мария Германовна, он никогда бы не стал ревновать и никакая баронесса и никакой Неизвестный не смутили бы его покой.
- И вот что я вам скажу, - заявил Старицкий, - давайте купим по порции земляничного мороженого и съедим его за здоровье Михаила Юрьевича Лермонтова, пока не закрыли буфет.
ПЕРВОЕ МАЯ
Был день Первого мая, и мы всем классом пошли на первомайскую демонстрацию. Все были одеты повесеннему, у всех на пальто были прицеплены красные бантики. Улицы были залиты солнцем, наполнены медью оркестров, звенели песнями, пестрели знаменами и флагами. На всех домах висели транспаранты, кричали лозунги, покачивались гирлянды разноцветных лампочек.
По проспекту медленно шли машины, переполненные юношами и девушками в боярских костюмах, шли броневики с матросами, увешанными патронными лентами, девушки в кожанках и алых косынках стояли в кузовах грузовых машин рядом с красногвардейцами в больших папахах. На автомашинах везли гигантские электромоторы, станки, самолеты. Проехала кузница. У наковальни стояли рабочий и крестьянин и со звоном били по наковальне молотами. На разномастных конях ехали во фраках и в расшитых блестками костюмах артисты цирка, и среди них ехал в грузовике дедушка Дуров в своей сверкающей каменьями пелерине и с собачкой на руках.
Ехали артисты театров в костюмах из спектаклей - Красная Шапочка, Серый Волк, Иванушка-дурачок, какой-то король, русалки и феи. Шли рабочие заводов и несли большие детали машин.
В огромной резиновой галоше тряслись Чемберлен, лорд Керзон в полосатых брюках, расписанный звездами дядюшка Сэм и долговязый черный барон Врангель в черкеске с газырями.
"Лордам по мордам" - несли огромный плакат рабочие, и за ними шла молодежь с цветными воздушными шарами и крутящимися по ветру разноцветными бумажными мельницами. Шагал на высоченных ходулях артист цирка клоун Виталий Лазаренко в костюме из двух разноцветных половин. Двигался огромный корабль, с палубы которого усатый капитан кричал: "Да здравствует Первое мая - день солидарности трудящихся всего мира!" И колыхались портреты улыбающегося Владимира Ильича.
Мы шли в этом потоке людей, машин, лошадей, размахивали маленькими матерчатыми красными флажками и под нестройную музыку духовых оркестров, баянов и балалаек во весь голос пели:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Мы шли вместе со всеми колоннами к площади Урицкого, по которой демонстранты торжественно проходили перед трибунами.
Мы первый раз принимали участие в праздничном шествии и были горды этим. Мы шли в ногу, четким строем, с сознанием собственной важности. Шутка ли?
Мы шагаем по проспектам и улицам Петрограда вместе со взрослыми, и говорят, что нас даже будут приветствовать с трибуны.
Честно говоря, мы запыхались. Мы ведь прошли не один километр. И мы устали петь, но мы все время пели:
"Красная гвардия, черный барон", и "Вихри враждебные" и "Дуня, Дуня, Дуня я, комсомолочка моя", и мы плясали "Яблочко" и даже декламировали хором: "Никогда, никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами!" И нам хотелось есть, и нас мучила жажда, а денег на лимонад у нас не было. Но мы шли и были горды тем, что мы идем.
Рядом со мной шли Бобка Рабинович и Лида Струмилло. Они громче всех кричали "ура" и энергичнее всех размахивали своими флажками.
Сбоку шел заведующий Александр Августович в большой фетровой шляпе, с огромным кумачовым бантом в петлице своего черного пальто. А позади него припрыгивала преподавательница географии Лопакова и приговаривала:
- Ребята, держите ряд. Не растекайтесь. Скоро Дворцовая площадь.
Площадь уже давно была переименована в площадь Урицкого, но Лопакова так называла ее по привычке.
Мы вышли на Миллионную улицу. Справа от нас высились кариатиды Эрмитажа и впереди поднимался мраморный Александрийский столп. Мы приближались к площади, к красному зданию Зимнего дворца.
- А я видел живого Николая Второго, - сказал Толя Рясинцев.
- А он тебя видел? - спросил я.
- Думаю, что видел, - сказал Толя, - я и маленьким был очень заметным. Это было на Невском проспекте. Папа держал меня на руках, а он ехал с женой в карете и махал белой перчаткой.
- Тебе махал? - спросил Старицкий.
- Может быть, и мне.
- Домахался, - сказал Селиванов.
- А мой отец брал Зимний дворец, - сказал Яковлев. - Он стрелял в юнкеров и убивал белогвардейцев.
Честно говоря, я очень завидовал Яковлеву. Но сдаваться было нельзя, и я сказал:
- А мой папа один раз ударил городового (это было не совсем так: городовой ударил моего папу, но я уже знал, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, и, кроме того, так было куда лучше).
