Колониальный романс Я не стану рубить топорами деревья сандала Чтоб не слышать их плач, так похожий на девичий плач. Чересчур драгоценна изысканность их идеала Жесты рук, будто перед концертом, скрипач. Я не стану пускать по ночной воде плоские камни Чтоб улыбку луны не расплёскивать в жемчугах. Чересчур коротка, чересчур элегична и плавна Эта смуглая ночь в моих серых усталых глазах. Может статься, одна неприметная официантка Что забыла меня в своём хаосе небытия Выйдет в фартуке из казино за портальную арку Вдруг поднимет глаза и увидит всё то же, что я. «Пустельга – это маленький сокол…» Пустельга – это маленький сокол Чепуха, ерунда, пустячок Нам с тобою – что вскользь, что высоко Ты за поле – и я за порог Мы из вида теряем друг друга На различных откосах небес Ты берёшь себе азимут юга Мне чудесней – пространство чудес А потом на излёте полёта Мы баюкаем крыльев реглан Ты поэт – но неслышимой ноты Я летун – из придуманных стран Великодержавное Граф неподкупен. Снег некрупный на львиных гривах. Шпиль блестит. И броненосец пятитрубный В Кронштадской гавани стоит. Окрест Россия лубяная, Цветной, цыганский шумный стан Молчащая, глухонемая Одета в онуч и кафтан. А в ней живут мещане рая В столицах, сёлах, по углам Волошин, Тэффи, Вересаев И разночинец Мандельштам. И нет такой на свете скуки И неизменен ход планет. И не падут бессильно руки. Молчи. Так будет тыщу лет. «Нам это даром не пройдёт…» Нам это даром не пройдёт. И эта пафосная строчка И факт, что жизнь тепла и прочна И непреложен небосвод И время, маленький удод Хранитель круглого брегета Из нас сосущий теплород Как сизый дым из сигареты И все дела дневного света И гроздья звёздной бахромы Прописанные нам взаймы Контрактом прочного завета… Как бы весёлый кукловод Что нити бросил и ослабил И правил куклам не оставил — Потом вернётся. В свой черёд. Уложит ширму и уйдёт. «Запах снега с уличной брусчатки…»
Запах снега с уличной брусчатки Из окошка на слепом ветру Дополняет ауру осадка Кофе, выпитого поутру. Ключ в замке. Неслышно запереться Слушать звуки дома и покой И ещё неровный синус сердца В клетке между грудью и спиной И баюкать тихий свет фавора Сущего повсюду и нигде Словно утонувшая Матёра В восковой непрошенной воде. Словно еле слышный голос песни Что тайком присутствует с утра. Что смолкает. И сейчас исчезнет В завитках персидского ковра. Москва Столпотворенье глаз. Лубянка, ‘Метрополь’ планета москвичей, старинного народа их речи проросли в единую глаголь их души из суглинка внеземной породы. Вот этот дом с угла и арка со двора здесь продавались в долг без фильтра сигареты сутулились фигуры серые с утра а дворником была внештатно Лизавета. Они несли пургу фантазию полёт их вечно под землёй на бесконечность больше их помнит клетка лифта, лестничный пролёт и вечен звук шагов уставшей почтальонши. Отсюда в страны света плоская земля стартует от Тверской с гранитного аканфа и привокзальный шпиль как мачта корабля транслирует моря, не выпитые Ксанфом. «У царя Мидаса золотые руки…» у царя мидаса золотые руки он наполнил внутреннее море золотыми рыбками чтобы утешилась зарёванная статуя царицы нефертити чей краткий день неуловим чтобы она изумилась златопенному пению воды чтобы её развеселил его фригийский колпак у царя мидаса золотые руки он хотел вызолотить тёмную материю ночи под ближней небесной сферой но в лике статуи было так много известняка что росток улыбки не мог пробиться через кристалл кальциевой соли а звёзды старого неба хотели растворяться только в позолотах ранних утр и если по-прежнему была темна вода во облацех воздушных значит это кому-то было нужно «С момента когда вольтова дуга…» С момента когда вольтова дуга соединила альфу и омегу и чуждые проснулись берега двумя цветами глаз в огне и снеге С тех пор все сказки мира об одном — о жизни, о начале и пределе о том же, о чём плачут за окном осинники, чьё племя поредело И с ними плачет плакальщица ночь склонившаяся у секундной стрелки и сонным обмороком отгоняет прочь ночное пенье газовой горелки И кокон в коконе, слетают сны о снах в них есть былое, вброшенное в завтра и остров в Ионических морях и чайка в акваториях эскадры И быль, растущая из вечного сейчас из небылицы альфы и омеги И светлый глаз что любит карий глаз без всяких сказок об огне и снеге |
