Об этом же тихо говорили и на кухне, где завершилась уборка ночного стола и готовилось "сладкое утро нового года". Бурлаков, сидя за кухонным столом, наблюдал быстрые ловкие движения рук Марии Петровны, раскладывавшей по фигурным тарелкам-снежинкам печенье, конфеты, цукаты, орехи и прочие лёгкие сухие вкусности.

— Нет, Крот, никого ни о чём не спрашивай. Не привлекай внимания. Легенда вполне убедительная и непротиворечивая.

— Единственная девушка на физмате…

— Вряд ли за ней кто-то специально следил. Пока не спросят вплотную и впрямую, молчим. И ещё… — Марья Петровна оглядела приготовленное к перемещению на стол в гостиной утреннее пиршество. — Я поговорю с Алей. "Обездвижила" лишнее. Просто оттолкнула, он упал, испугалась и убежала. И да, первый вариант просто о беготне по центру лучше. Его и держаться до прямых вопросов.

— Умница, — сразу согласился Бурлаков. — Аля поймёт.

— Надеюсь. Идём спать.

…Новогодняя ночь озарялась и грохотала фейерверками.

Хлопки и разноцветные отблески пробивались сквозь шторы, но Алису это ни в какой мере не беспокоило. Скомкано и брошено на пол, а не аккуратно повешено маскарадное платье "чепушинки" — а хорошая идея, отличный костюм, ничему не мешает, сразу и приметное, и как у многих, и совсем на неё обычную непохоже, что и позволило отрываться как заядлой двоечнице с журфака, да ещё и в полумаске с блёстками… а и фиг с ней, вроде она её на выходе в урну бросила, и с платьем. Это всё на раз. Всё у неё хорошо и правильно. А что уже второго зачёт по… да ну, и его на фиг, не будет она сейчас об этом думать, а будет спать. А то скоро утро, будем подарки разбирать и дальше праздновать.

142 год

Россия

Ижорский Пояс

Загорье

Переезд — это как два пожара. А если ещё в другой город, через полстраны, да из глухого захолустья в столицу, из ставшего за эти годы родным Загорья в Царьград… Тут количество пожаров увеличивается в геометрической прогрессии. Что взять с собой, что продать, что подарить, что попросту бросить… Голова у Жени шла кругом. И если с мебелью было более-менее ясно: ну, одна перевозка обойдётся дороже, чем новую уже на месте купить, да и саму квартиру ещё не видели, только знали, что будет — завод обеспечит, а какую, где… Но это ладно, когда-то в Загорье они так же ехали, зная только название, и ничего всё со временем уладилось, обжились, обросли вещами. И каждая ведь дорога, и не деньгами, хотя и это до сих пор не обо всём, но о многом помнится, а именно памятью. Как решали, выбирали, покупали. Взять хотя бы вот эти старые табуретки. Женя до сих пор помнит, как позвонили в дверь, она открыла и увидела в пустом коридоре эти табуретки и открытку "С новосельем!". Та так и лежит в семейном альбоме.

Женя прислушалась, ойкнула и бросилась на кухню и тонко засвистевшему чайнику. Да, в Царьграде надо будет купить со свистком. И… и всю посуду. Глупо тратить такие деньжищи на разномастные, скопившиеся за столько лет, чашки и кастрюльки. А эти ложечки и вовсе из Джексонвилла. Их и осталась только одна. Для памяти. Женя улыбнулась и бросила её в коробку для мелочей в упаковку.

— Эркин, — позвала она, расставляя на столе чашки с тёмно-янтарным чаем. — Иди чай пить.

— Иду, — откликнулся он из дальней комнаты, где разбирал и упаковывал книги.

Что книги возьмут все, включая детские, не обсуждалось. Если при бегстве из Джексонвилла столько всего побросали, но книги взяли, а они тяжёлые, а всё на себе несли, то сейчас… Как и ящик с инструментами. Тоже ещё джексонвиллский, Андрей так и оставил его у них, собрал себе свой новый и, уезжая в Царьград, в университет, так что было ясно, что уже там осядет, книги и инструменты забрал.

По дороге на кухню Эркин завернул в кладовку и чем-то там пошуршал будто что-то перекладывал. Женя не обратила на это внимания. Как и на хитро блестевшие глаза Эркина. И уже сидя за столом, восхитившись чаем и печеньем, Эркин как невзначай спросил:

— Да, Женя, а куртку мою ты не упаковала? Я её к зимним положил.

— Какую куртку? — не поняла Женя. — Эркин?

— Ну, мою старую. Ещё оттуда, — он мотнул головой, указывая куда-то за стену, — привезли.

— Зачем?!

— Я в ней на мужскую подёнку ходить буду, — очень серьёзно ответил Эркин.

Женя замерла с открытым ртом, задохнулась от возмущения, а Эркин, будто не замечая её состояния, отхлебнул чая, взял из вазочки печенье и пояснил:

— Ну там, дрова попилить и поколоть, забор поставить… Всё приработок.

И мгновенно вывернулся из-за стола, вскочил и обнял, обхватил Женю, прижав её к себе и целуя в глаза, щёки, раскрытый для крика рот.

— Женя, милая, ну, пошутил я, пошутил…

Она наконец, успокоилась и поцеловала его в щёку.

— Ну, Эркин… Ну не надо так шутить. Я думала, ты всерьёз. Выкинуть её и забыть.

— Как скажешь, Женя.

Эркин изобразил такую покорность, что Женя рассмеялась уже совсем спокойно.

После чая вернулись к своим делам. Женя в кладовку — разбирать и сортировать вещи, а Эркин в дальнюю комнату — паковать книги. Книги они берут все. Это не обсуждается. Даже школьные учебники? Да, их тоже. Бесполезных книг, как и знаний, нет. Ну да, книга — это тоже знание. И мало ли что и как повернётся, вдруг понадобится. Так что… вот именно. И остальные книги, конечно. Каждая памятна: когда и как появилась на полке, как читалась, что из неё запомнилось.

Затрёпанный, уже даже в переплётную носил, томик Шекспира. Как же давно это было. А помнится. Он и сейчас помнит все эти сонеты, хоть снова играй в ту игру. А почему бы и нет? Эркин улыбнулся и дополнительно обернул книгу в плотную бумагу.

Книги на шауни. Тоже потрёпаны, но в меру. Как и на английском. Их немного, в одну, но большую стопку увязались.

Эркин оглядел опустевшие полки и аккуратно перевязанные стопки книг на полу. Теперь их уложить в картонный контейнер для пересылки и готово.

И ещё две книги. На совсем другом мало знакомом, да что там, практически незнакомом языке. Изури. Буквы такие же, что на русском и шауни, а складываются в незнакомые слова. Правда, книги детские, где картинок больше чем текста, и о смысле догадаться можно. Но они не для чтения, а… для памяти. О людях и о том разговоре у ночного костра…

…Покосная страда. Как повелось с того, его первого лета в Загорье, когда он с Андреем и Миняем покосничали помочью у Кольки-Моряка, так и пошло. А в этом году всей, считай, бригадой вышли в помочь к прихворнувшему Генычу. И как положено, как от века заведено ночью у костра, утолив и первый, и второй голод, приступили к чаю под хорошую душевную беседу.

С чего-то разговор перешёл на школу, что всё ли, чему там учат, потом в жизни пригодится. Вот языки, скажем, ну, английский ещё туда-сюда, всякое может быть, а этот… индейский зачем?

— Как зачем?! — возмутился он. — Я же индеец. Что я, своего языка знать не буду?!

— Свой язык надо знать, — кивнул Саныч. — Это ты правильно делаешь. И дочку учишь?

— А как же!

— И я учу, — поддержал Андрей,

— Тебе-то зачем? — фыркнул Петря. — Ты ж… — и осёкся под ставшим тяжёлым взглядом Андрея.

— Язык моего брата — мой язык.

Петря спорить не рискнул, хотя покраснел и надулся.

— Свой язык знать надо, — повторил Саныч и вздохнул. — Без языка и народа не будет. Вон, молодые, — он кивком показал на Петрю. — Какие они изури, ни языка, ни…

— Кто-кто?! — в один голос удивились он и Андрей.

— Изури. А по-русски ижорцы. Наша это земля, по нам и зовётся Ижорьем, Ижорским Поясом.

— Это… — Андрей на мгновение свёл брови, вспоминая. — это при каком царе? Нет, князе…

— Давным-давно! — зло выкрикнул Петря. — Было да сплыло!

— Было, — строго кивнул Саныч. — Да не сплыло.

Петря что-то неразборчиво пробурчал себе под нос и встал. Молча накинул на плечи куртку и ушёл в темноту.