А как только приподнялся край платья, показались кружева, и оголилась розовая коленка, так Бим стал валиться на неё и тут…

И тут Бим стал мной, а Варвара оказалась Маськой.

Прорезь у Маськи нежная, белая и тонкая, но не так как у Тимофеевны – обросшая рыжими волосами и труднодоступная – как дикая тайга (тайга ещё цивилизованной бывает, когда из неё делают музей с билетами), – а такая, как полагается молодым и неопытным девушкам.

Ужель то была Фаби?

Но тогда я ещё не знал Фабиного устройства

Значит, объявившееся чудо было–таки Маськой.

Расцвела девушка на глазах всего Интернета! И всего города. Ибо только она одна мылась в водном шоу в бабушкином бюстгальтере. А я был в амстерской майке, с красной амстерской блядью, силуэтом между букв.

Изображала серединную «А».

Для этого стояла на коленях и расставила ноженьки, а «А» долженствующая именоваться заглавной была буквой обыкновенной, вот так: «амстердАам».

Перекладиной у «А» была согнутая её рука.

Всё было изображено мастерски. Уровень верхнего неолита.

То есть лаконично в степени зае… то есть «здоровски».

И все смотрели на мою серединную «А» и мечтали её поиметь: даже не снимая её с меня, а просто вставить меж колен ей: и ведь попали бы, сволочи!

Ей в промежность, а мне в сосок.

И под фонтаны я не полез: не то чтобы со страху, а сидел себе, охранял место, маськино; и хлестал пиво, и курил трубчонку; пока Маська купалась; пока Маська сверкала. Здоровой деревенской простотой.

А в романсус мой не пошла. Хоть я мог. Бесплатно, тела не требовал: не хочу да и всё тут.

– Напишите лучше поясной портрет акварелью, на газетке – говорила мне, – сэкономите торшон.

Кстати, идея: акварель на газетке. Спасибо, Мася! Можно выбиться в люди.

А бывшая моя говорит так: «А и не дала бы», может, и не про этот случай говорила, то есть не про Маську: так откуда ей знать?

Ведь ни одной фотки с Маськи нет: стеснялась, не хотела ославиться. Ибо жить с дедушкой, месяцами, в одной постельке – это не модно.

А таких случаев на самом деле тыщи обыкновенных – как порнушки, и сотни уникальных – не похожих ни на что.

А я тогда: «Дала бы, но я добр, и не стал».

А сам имел в виду совсем другую, которая была не любовью, но немного в фаворе. А я не насильник, мог бы и окрутить.

Языком.

Язык подвешен как надо.

И, кроме того, без любви. А при фаворе и без любви, как–то оно не очень: да и мораль есть мораль.

Попробовал только сисечек, да и те руки сожгли до ошпара.

Мораль, она как кость в горле: жрать не даёт, хоть организм требует.

Но, если оборотитися вновь, скрипя пером, к Маське, вспоминаю: тут же спросонья, механически, Маська завопила.

Бы!

Шёпотом, естественно, ибо ночь.

И соседи с банками: у стен и полов, прислонённые, ещё и черти в подвале.

Те вообще ждут разврата, чтобы предъявить…

Короче, Маська: «ой, не надо».

А я: «должен же я знать как там у тебя устроено».

А она павой: «не надо, не надо, дорогой вы мне Егорович и без этого. А то я тоже захочу».

Шалопайка!

Пыжит перья, знаю, что хочет трёпки серьёзной, с любовной страстию, а не подаяния старших.

А я был готов, взмок, прилип к её заднице в обрезанных джинсах, и жмусь; а ножки стройные, белые, гладкие без единой волосинки. Животик плоский, но мяконький, и женственный.

Теперь же, тогда, то есть, – а я не насильник и не педофил, а лодырь, с моралью и аморалью: борются они – пришлось взять себя в руки, и отбросить задатки Казановы в сторону.

Я будто бы очнулся тогдесь, зевнул для пардонуа, небесным странником: будто не виноват я.

А будто бы автоматически во сне полез: волочебником апостольским. А за это грех списывается.

Встал, засунул разочарование кой–куда.

Христос воскресе.

Яйца побиты–а–несъедены.

Оправил членство, шокорлапки сомкнул, и охолонул холодной водицей. Зашипело аж.

И, пока не истёрлося в памяти, полез в комп: записывать ощущения…

Так Варвара Тимофеевна – конченая замужняя мать таёжных про–бля–душек – и маленькая хитрушка, мечтательница, а также путешественница автостопом двадцатилетняя Маська–Фаби оказались одновременно со мной и с Бимом: в Парижике.

11. Флэшфорвард

Флэшфорвард. Цвет теперь синий: для различения дат.

– За что же ты себя наказываешь мазохизмом? – спрашивала меня Варвара Тимофеевна уже через пару веков, когда я сильно повзрослел, Сасси упомянул, Марию алле Малве не забыл, Жюстинок и Дусек поимел, пантеон писателей открыл, Рим и Маркиздесада объединил и в Сасси поселил.

Но ни черта не изменился: ни стилем, ни поведением, святой язычник! – трахать их всех надо…

Вот так думают современные женщины – какой щас век, какой щас век?

– Какая те разница! – оглядываясь на оперативно, да бестолку, прожитые годы. А что ж тогда сами… в нужное время, в тот самый час… Где вы были?

Перед кем сгибали круп, кобылки вы этакие?

Мозги у вас гдесь?

В каком месте тела отсутствовали следы соития?

12. Травяная машина

И оказывается: всё, что мы видели и пощупали реально в Париже, не так всё было и далеко.

Зря Ксанька пожадил на своём авто ездить. На машине мы увидели бы ещё больше – и фараонов, и лувров.

…Успел сфотать Травяную машину в тот момент, когда она тронулась.

Фотка потому смазалась: был некоторый туманчик, а, может, и дождь накрапывал, рождаясь из парижского отсека космической млечности, в которой рождающий луч…

И часть трусов – что висела на улице – опять мокрая.

Высматривал Ксанькину Реношку, но её отсюда не видно: липы мешают.

Может и не липы. Не достать до лип. До веток их. Хорошо бы сушились трусы на липах.

Ну, а что ещё может расти в центре Парижа? Клёны?

Может и не клёны. Не достать до клёнов. До веток их. Хорошо бы сушились трусы на клёнах.

Карагачи?

Может и не карагачи. Не достать до карагачей. До веток их. Хорошо бы сушились трусы на карагачах.

– Фу, как не оригинально. На карагачах можно и в Угадайке подсушить. Выполз на Варочную штрассе, во дворик к Рабочему – и суши себе.

Может, тополя тогда? пирамидальной ориентации типо?

Может и тополя. Но не достать до тополей. До веток их. Хорошо бы сушились трусы на… блЪ! Клейкие тополя. Пирамидальные они – не достать из окна. Не буду их.

Дак, не субтропики, вроде, для пирамидальных, хоть и могли бы. И не Алма–Аты.

И не Бухара ты.

А Парижтвоюмать!

***

Машина в квартале отсюда: стоит в неположенном месте: на наш общий страх и риск.

Можете сидеть в библиотечной уборной, с моей книгой, как и сидели до того, если не верите, но Ксаня – а он сам рассказывал утром – всю ночь ворочался, метался.

Черти французские воду лили.

Радостно: проспал заутреню.

А среда светлая, а он язычник, не басурман, не католик!

Бима испинал, разворошил бельё, не спал и страдал: штрафы тут о–ё–ё!

Кусаются штрафы больнее бешеной американской собаки из вестерна – койота, поганей энцефалитного клеща.

Соглашусь с Ксан Иванычем: вакцины от штрафов нету.

Гм! Это что–то!

Двести или пятьсот евро.

Уточним, когда к машине подойдём.

Там на стекле должно Ксанькино кино «Страшный парижский сон» висеть.

С озвученной в реальности ценой вопроса.

Выглядит Ксанин киносон (сколько вам лет, милая читательница? вы тоже за рулём?) как такой бумажный, самоклеющийся стикер – приве–е–э–ут от гаишников. Пока «е» тянули, стала она «эй». С восклицательными знаками и номером счёта в банке.

Туда люди, кривя морды, перечисляют положенное. Если они не согласны, конечно, на арбитраж и разборки.

А ещё дороже выйдет!

– Нет, дамочка! У вас те же симптомы относительно стояков, – а мы говорим так: – чего с французскими гаишниками бодаться, если факт налицо?

– Вы – мэр города Угадая, что ли, Старого Оскола, Новогришковца? – спросят они.