Вина запретный аромат пусть на уста кладет печать.

Я слишком многое познал. Наполни снова мой бокал,

Вино поможет память смыть, свободу обрести опять.

Но ухшцренья ни к чему, освобожденья нет уму, —

Подай вина, чтоб от себя смог опьяненный убежать.

Вина испив один глоток, провидцем стану, как пророк,

Бессмертье Хызра обретя, трубы господней стану ждать.

Ты на могильный холм придешь и капли винные прольешь,

И ветви, полные цветов, сквозь кости станут прорастать.

В самодовольном мире сем вино считается грехом,

Но чаша в винном погребке мне заменяет благодать.

Джами, еще вина испей, чтоб с милой встретиться скорей.

Приди, о кравчий, и налей, дай мне блаженство испытать.

252

Без тебя я как птица, лишенная крыл,

А с тобой я исполнен стремительных сил.

Стыдно мне, что сиянье лица твоего

Я не с солнцем, а с тусклой луною сравнил.

Рядом с псами твоими я место нашел

И прибежищем сим возвеличенным был.

Ты сказала. «Любовь — заблужденье людей!»

Значит, я в заблужденье, что так полюбил.

Полюбив, я науку любви превзошел

И, невеждой прослыв, все иное забыл.

Я — зерцало, его полирует любовь, —

Луч любви, отражаясь, меня ослепил.

«Буква «даль» — твои кудри», — промолвил Джами,

Взяв один завиток, он Каруном прослыл,

253

Столь восхитительной луны во всех земных владеньях нет.

Влюбленным трудно без тебя — у них в груди терпенья нет.

Где отыскать терпенье мне? В твоем пылаю я огне,

Под небосводом голубым губительней влеченья нет

На что похож бровей полет? Священного михраба свод,

Два полукружья, два крыла, две арки — совершенней нет!

Писанья я читал листы с изображеньем красоты,

Пристрастно всматривался я — нигде с тобой сравненья нет.

Я миг свиданья заслужил, он отдален судьбою был.

Есть только право у меня. Надежды на свершенье нет

Кто изнурен разлукой, тот свиданья, как лекарства, ждет, —

Тому, кто опиум курил, ни в чем ином забвенья нет.

Любовь, считали с давних пор, — морской бушующий простор.

Джами мечтает утонуть: от страсти исцеленья нет!

254

Мой тюркский ангел на фарси двух слов не может разобрать:

«Целуй меня», — я попросил. Она не хочет понимать.

Позавчера я весь пылал. Вчера от страсти погибал,

Сегодня видел я ее... и не осталось сил страдать.

Перед глазами ты, мой свет Иных кумиров в сердце нет.

Грудь — крепость, ты шахиня в ней, чужих не велено пускать.

Как дальше быть? Коль ты кузнец, то я одно из тех колец,

Которым двери в твой чертог не приходилось открывать.

Был заключен Юсуф в тюрьму, подобно сердцу моему,

А без Юсуфа Зулейха весь мир темницей станет звать.

Себя я с облаком сравнил. Тебя — с цветком в расцвете сил.

Смеется роза в цветнике — мне предначертано рыдать.

Столь сильно любящий Джами с самим Якубом ныне схож:

Его кумиром был Юсуф, он за него мог жертвой стать.

255

Как хорошо под тенью ив сидеть в палящий зной:

Пронзают мягкие лучи шатер листвы резной.

Роса мигает и слепит от вздохов ветерка,

Возносит с гордостью тюльпан свой кубок огневой.

Но в сердцевине у цветка таится чернота, —

Увы, ему недолго пить сок радости земной.

Еще зеленая трава свежа и весела, —

Она свернет ковер надежд осеннею порой.

Я вспомнил, глядя, как нарцисс горд венчиком своим,

Венец Парвиза, павший в прах, Джамшида трон златой.

Что означает пенье птиц в опавшем цветнике?

В нем обещанье новых встреч грядущею весной.

Когда в бессмертье призовет меня всесильный бог,

Хочу, чтоб помнили меня, обретшего покой.

Знай, мысль и облик, плоть и дух едины быть должны, —

Все сменят белый шелк одежд на саван гробовой.

Пиши, Джами, коль скрип пера услышит небосвод —

Сломает в зависти Зухра чанг сладкозвучный свой.

258

Твой стан — как трость. А мы — стары... Идем, превозмогая боль.

Не возгордись, подставь плечо и опереться нам дозволь.

Ты так прелестна и юна, благоуханна, как весна,

Тебе ли взоры обращать на эту нищую юдоль?

Величье солнца у тебя — ничтожнее пылинки мы,

Ты нашей слабостью сильна — мы пред тобой босая голь.

Я так твой образ возлюбил, что стал царем в стране любви,

Хотя, при разуме моем, везирем стать не смел дотоль.

Разлука держит нас в плену... А где же добронравный друг,

Чтоб рассказал, что терпим мы, в плененье мучимые столь?

Печаль окрасила чело, наш лик шафранно-желтым стал,