Я сердце у твоих бросаю ног.
Скачу, спасаюсь бегством о двуконь...
Тоски-погони вслед всё ближе скок.
Мой лик — в слезах... Так перлы моря тайн
Выбрасывает буря на песок.
Джами презрен тобой. Но знаешь ты —
Как щедр душой, как сердцем он широк.
119
Что видел в мире этот шейх, укрывшийся в своем дому,
Отрекшийся от нужд людских, себе лишь нужный самому?
Он сам живую с миром связь, как пуповину, перегрыз
И, словно шелковичный червь, ушел в свой кокон — чужд всему
Зачем, живой среди живых, бежит он от людских тревог?
От всех избавясь, от себя куда уйти? В какую тьму?
Он в зрелости, исполнен сил, достойных дел не совершил.
Ты, как неверному, ему не доверяйся потому ..
Ведь он верблюжьих бубенцов не слышал средь степных песков.
Ты, слыша проповедь его, не верь и слову одному.
Влюбленный в ложный внешний блеск, он груду раковин купил,
Бесценный жемчуг свой за них отдав неведомо кому
Джами, не спрашивай его о чаше истинной любви, —
Из чаши той не довелось и полглотка отпить ему.
120
Сердце мне разлука тысячью клинков
Вживе рассекла на тысячу кусков.
Гибну я, а ты смеешься в отдаленье,
Весело блистая жемчугом зубов.
Если бы хоть раз еще тебя увидеть,
Был бы я тогда и смерть принять готов.
Исцели! Вернись, полна благоволенья,
Иль убей меня лучом своих зрачков!
Мне нельзя прийти в твой тихий переулок,
Там теперь открытый путь моих врагов.
Часто снится мне: верхом ко мне ты скачешь,
Нарастает звук серебряных подков.
Плача, я искал тебя.. И блещут слезы
На тропе твоих покинутых садов.
Нет, чтобы сносить твою несправедливость,
Сердцем, как гранит, я должен быть суров.
Как серьгу, Джами в ушную мочку века
Вдел газель в подвесках драгоценных слов.
121
Толпа сбегается глядеть на пышный караван луны.
Глядеть не в силах я один: душа и плоть мои больны.
Вокруг нее толпа зевак, выходит на дорогу всяк.
Я робко, издали, бедняк, бросаю взгляд со стороны.
А я глашатаем, рабом бежал бы пред ее конем,
Где перекрестки целый день толпою праздной стеснены.
Одежду разорвав свою, я одиноко слезы лью;
Так плачут люди, чьи сердца потерей близких сражены.
Не знает яркая свеча, что я не сплю из-за нее.
Что ж не сказали ей о том созвездья вечной вышины?
Пред ней открыта грудь моя, пусть рану в сердце нанесет,
Пусть трижды рану нанесет, пока не бросит меч в ножны.
Нет! Горестная быль Джами не тронула ее души, —
Хоть плачут, слыша эту боль, граниты каменной стены.
122
Утесы каменные стон мой отзывным стоном потрясет;
От слез моих на глине темной тюльпан багряный расцветет.
Ручьем мои струятся слезы по следу твоего коня,
И не унять мне эти слезы который день, который год...
Что мне осталось в горькой доле? В груди нетихнущая боль.
И эта боль живое сердце вот-вот на части разорвет.
Ты, душу взявши в долг, сказала: «Я поцелуем заплачу».
Душа из плена не вернется, и платы срок не настает.
Во сне глубоком целовал я уста и родинку твою...
Не оттого ль и лихорадка мне обметала бледный рот?
Вчера бутон в саду хвалился, что он нежнее губ твоих,
Боюсь — за хвастовство такое сегодня град его побьет.
Смотри: луною двухнедельной взят, как невольник, в плен Джами.
Всё, что собрал он за полвека, она, как собственность, берет.
123
Мне чуждой стала медресе, и ханака мне не нужна.
Обителью молитв моих отныне стала мейхана.
В окружье зикра — голоса дервишей не влекут меня,
Спешу под сень, где най звучит, где песня пьяная слышна.
Что спрашиваешь ты меня о шейхах и об их делах?
Тут глотка зычная, мой друг, и стоязычная нужна.
Где кравчий, рушащий обет и попирающий запрет?
Мы благочестье продадим за пиалу иль две вина.
Ты о любви мне расскажи! Я лучше сказок не слыхал
Под куполом страны чудес, что сказок исстари полна!
Сложи крыла, как мотылек, пади у ног своей свечи:
Чтобы сердца воспламенять, она всевышним зажжена.
Но ты, Джами, чуждайся тех, кто внешним блеском увлечен!
Не в каждой раковине, друг, жемчужина заключена.
124
Я пьян — целую ручку чаши или кувшина основанье,
Средь пьяниц — малых и великих — с утра свершая возлиянье.
Мне вместо четок во сто зерен дай леденец — к вину заедку,
И не тащи меня поститься из дома, где весь век — гулянье.
