Уста раскрыли и достигли цели,

Когда Маджнуна и Лайли воспели.

Один из них — ганджийский чародей,^[27]

Другой из них — индийский соловей.^[28]

За скакуном их выдумки победной

Я на верблюдице, уменьем бедный,

Поехал и достиг однажды днем

Той пыли, что подъята их конем.

Не равен им, я не самонадеян,

Но счастлив, что их пылью я обвеян:

Она есть эликсир, мечта моя,

Венец, что носит нищета моя!

Нет, в Черном море я тону в забвенье, —

Зачем свершать мне пылью омовенье?

Найду высоких помыслов родник

И смою пыль с лица в блаженный миг.

Свои ладони сделать круглой чашей,

Пить из истока собственного краше,

Чем жажду утолять чужой водой,

Пусть даже из посуды золотой.

НАЧАЛО РАЗВЕРТЫВАНИЯ ЦЕПИ ПОВЕСТИ О ЛЮБВИ ЛАИЛИ, КОТОРАЯ БЫЛА ЗАГЛАВНЫМ ЛИСТОМ ТЕТРАДИ СИДЯЩИХ ЗА ЗАВЕСОЙ БРАЧНОГО ПОКОЯ КРАСОТЫ И ЦЕЛОМУДРИЯ, И МАДЖНУНА, КОТОРЫЙ БЫЛ НАЧАЛЬНЫМ ЗВЕНОМ В ЦЕПЯХ ПЛЕННИКОВ ЛЮБВИ

Когда влюбленных летописец честный,

Что мысль наполнил сладостью словесной,

Главе влюбленных посвятил слова,

Такие строки вывел он сперва:

Был в племени амир, в долине знойной,

Многодостойный муж с душой спокойной.

Араб его ценил за честный нрав,

И был он мил сынам чужих держав.

Его стада, фарсанг покрыв примерно,

Ревели так, что трепетала серна..

Он всюду славился как хлебосол,

Он всех в гостеприимстве превзошел.

Всегда пылал, звал запахами варки

Очаг его гостеприимства жаркий.

Добро и благо нищим делал он,

Развалины — жилищем делал он.

Не златом он гордился, не стадами,

А десятью своими сыновьями:

От древа жизни ветвью каждый был,

Надеждой, утоленьем жажды был!

Был самый младший, милый и пригожий,

Всех прочих сыновей ему дороже.

Впрямь: десять пальцев есть на двух руках,

То сила для борьбы в двух кулаках,

Но в будни или в праздник с наслажденьем

Лишь на мизинец перстень мы наденем.

Ведь младший сын есть самый лучший знак

Из тех, что нам являет Зодиак.

Он звался Кайсом. Каюсь, не найду я

Ему сравненья, юношу рисуя.

То месяц был четырнадцати лет,

А над губой — строки чернильный след.

Луна его чела дарила милость,

Во прахе солнце перед ним склонилось.

Был яхонт губ таков, что каллиграф

Был сам смущен, его нарисовав.

Бедою для красавиц были брови,

Михрабом для молитв и славословий.

Был финиковой пальмой стан прямой,

К плодам тянулись бедный и больной.

Настолько стан был тонок, что казалось.

Всего полволоска в кушак вмещалось!

Шар подбородка — серебро, слегка

Подернутое окисью пушка:

Чтоб этот шар угнать, девичьи станы

От страсти изогнулись, как човганы.

Он сущность слова всей душой постиг,

С любовью ткал он тонкий, звонкий стих.

Еще не обладая даром речи,

Он слушал мира голос человечий.

Когда ж раскрылся губ его цветок,

Излился дум возвышенных поток.

От букв, что под пером его являлись,

Листы у каллиграфов разрывались.

Среди ровесников, не знавших скверн,

Напоминавших чистых, робких серн,

Любил он по горам и по долинам

Бродить, пленять сообществом невинным,

В неведенье счастливом о страстях,

Уже кипящих на его путях.

Глаза не знали слез любви горячих,

Душа не ведала о неудачах,

От страсти не страдал он без надежд,

Не разрывал терпения одежд,

Спал по ночам до самой зорьки ранней

На ложе целомудренных желаний,

Днем бегал он среди шатров, познав

Всю прелесть игр и всяческих забав.

Была душа родительская рада

Цветению возлюбленного чада.

Никто и не предвидел тех невзгод,

Что уготовил им небесный свод.

Как странно, что в обители страданий

Мы, люди, не тревожимся заране,

Забыв о предначертанной беде,

Грозящей плоти — глине и воде.

РАССКАЗ О ТОМ, КАК МАДЖНУН БЫЛ ВЛЮБЛЕН В ОДНУ КРАСАВИЦУ АРАВИТЯНКУ, ДОСТОЙНУЮ ЛЮБВИ И ОБЛАДАЮЩУЮ ПРИВЛЕКАТЕЛЬНЫМИ КАЧЕСТВАМИ, КАК ОН ОХЛАДЕЛ К НЕЙ ИЗ-ЗА ЕЕ БЛАГОСКЛОННОСТИ К ДРУГОМУ

Чью глину-плоть на страсти замесили,

А в сердце слово «страсть» изобразили,

Тот буквы те не смоет никогда —

Их не осилит времени вода.