Проснулась она в родной хате среди ночи от боли в ступне и, вспомнив, что там, у Ивана, в усердии своем долбанула лопатой по ноге, счастливо рассмеялась.

Семь раз побывала Верка в той сухой, выжженной зноем степи, где Иван и его друзья-солдаты готовились встретить врага. По-прежнему на дальнем западном горизонте поднимались дымы, рдели в ночной темени злые зарева, но враг мешкал, не появлялся пока — то ли крепко били его на переднем рубеже, то ли копил он исподволь силы для нового рывка вперед.

А здесь, где был Иван, солдаты все еще рыли землю. Тяжело работали — до кровавых мозолей, до последнего пота, белой соляной коркой оседавшего на худых солдатских хребтах. Сравнить бы солдата с пахарем, да не сравнивается: пахарь за плугом идет, а плуг лошадь тащит, борозда как легкая царапина на груди земли-матушки. Солдат вгрызается в родимую кротовым норовом — в нутро самое, кромсает ее и так и этак, полосует глубокими ранами. В мелкую борозду легкие зерна ложатся — для жизни, для новых всходов. В глубокие траншеи бросает война тела человеческие, и если прорастут они, то не колосом хлебным, а травой и бурьяном.

И Верка тоже рыла землю. Теперь уже трудно было понять, только ли одному Ивану она помогает или всему полку солдатскому: все перемешалось в общей работе. Но она старалась держаться рядом с Иваном, куда он, туда и она, что он делает, то и она. А однажды подвернулся случай услужить ему так, как ей давно хотелось. Полевые кухни, по неведомой Верке причине, в полк не приезжали, солдаты пробавлялись в основном сухарями, а тут как-то раз прикатил на грузовике старшина — усатый мужик с лиловым носом, забинтованной головой и диким трубным голосом стал скликать бойцов. Они сбежались. Стоя в кузове, он совал в протянутые руки куски сала, пригоршнями сыпал в котелки пшено. Иван тоже получил свою долю. Из былинок и веточек спроворила Верка костерок, сварила чудный кулеш, который и подсунула Ивану. Ничуть не удивляясь невесть откуда взявшемуся котелку с варевом, он черпанул ложкой, глотнул и, будто кот над сливками, сладко зажмурился. Впрочем, тут же позвал товарища, и Верка охнуть не успела, как котелок был уже пуст, а друзья задумчиво облизывали ложки.

Просыпаясь, Верка счастливо сияла глазами, но Надежда Евлампиевна, знавшая о странных дочкиных снах, испуганно качала головой:

— Ты посмотрись-ка, посмотрись в зеркало. Что от тебя осталось-то.

Верка таяла, как свеча восковая. В зеркале видела она спаленное лихорадкой лицо, до проступа костей обтянутое истончившейся кожей; не толще руки в запястье, в синих прожилках шею, выпиравшие над плоской грудью бугорки ключиц.

Теперь она бросалась в сон, как бросаются в омут, не ведая, выплывешь оттуда иль нет.

В третий раз она пошла к Мавре в сентябре, когда знак первоначальной осени уже лежал на полях и лесах. Березовая роща неподалечку светилась желтым кружевом подбитых утренними холодами листьев, медлительное и неяркое вставало над деревьями солнце, небо было чистое, блеклое, как стираный-перестиранный ситчик. К осени от Верки тень одна осталась. Брела она полем, едва волоча ноги, глухо покашливая. Мавра, открывшая дверь, так и ахнула.

— Ты что, девка, хвораешь?

— Да нет… Мне бы… — Верка бессильно опустилась на лавку. — Мне бы…

— Ну чего тебе еще?

— Мне бы еще травки, бабушка…

Мавра приблизилась к Верке, нагнулась, прильнула ухом к ее груди, долго слушала.

— Ой худо! — сказала наконец. — В нутре у тебя непорядок. В больницу надо. К дохтуру. Иначе загниешь, девка.

— Зачем в больницу? — Бескровные Веркины губы покривились в слабой улыбке. — Я и сама поправлюсь. Мне бы только с Иваном поговорить. Чтобы он, значит, видел и слышал меня…

Бабка села напротив. Пригорюнив руку к щеке, пристально и жалостливо смотрела на Верку:

— Любишь его?

Малиновые пятна на высоких Веркиных скулах запылали сильнее.

— Шудьба наша бабья! — прошамкала колдовка и задумалась, глядя в окно.

— Так как же, бабушка? — нетерпеливо спросила Верка.

— Да так, от доли своей не уйдешь, не спрячешься. Дам я тебе травки-муравки. На одну заварку. Боле никак нельзя… И все же ты мне обещай, девка, в больницу сходить.

— Схожу, схожу, — торопливо закивала Верка. — Где травка-то?

Мавра достала из настенного шкафчика пакет, скупо сыпанула из него на клочок бумаги чего-то мелкого, черного, вовсе и непохожего на травку.

— Это разрыв-корень. Преграды рушит, людей соединяет…

Достала другой пакет, снова сыпанула на бумажку.

— А это одолень-трава. В старину от бед горючих, от напастей злючих, от смертей неминучих охраняла. И на войне тоже защитой была… Только в давние времена войны железными были, а нынешняя — стальная да свинцовая… Поможет ли теперь трава эта — того не ведаю, девка…

Завернула бумажку на четыре угла, крестом осенила, подала Верке.

— Ступай, милая, с богом.

Ночью во сне понесло Верку, как песчинку, на запад, к фронту, бросило на землю рядом с Иваном. Кругом гремел, полыхал сполохами, озарялся вспышками ночной бой. Иван в каске, сдвинутой на самые брови, гимнастерка распахнута на груди. Шинель валялась на дне траншеи, он, не замечая того, топтал ее сапогами. В руках, будто живой, крупно подрагивая, стучал автомат.

— Иван! — Верка вцепилась ему в плечо. — Ваня!

— Ты? — обрадованно дернулся Иван. — Откуда? — И заорал: — Прячься, дура! Ниже! Убьют!

Верка присела на корточки. Прислонилась спиной к стенке траншеи и почувствовала меж лопаток толчки сотрясаемой взрывами земли. Иван перестал стрелять. Приподнял каску, вытер со лба пот.

— Кажись, отбились. — Обернулся к Верке. — Ну рассказывай. Мать как?

— Здорова… Ты лучше скажи, почему не писал.

— А ты почему? Три письма послал, а в ответ ни слова. Жена называется…

— Ни одного не получила. — Верка заплакала. — Богом клянусь.

— Да не реви ты… Значит, почта… сук ей в печенку… К тому же с машины меня сняли, в другую часть перевели. Думал, ты по старому адресу пишешь, вот и не доходят письма.

— Почему с машины-то сняли? — вспомнила Верка свои первые сны.

Иван не успел ответить.

— Та-а-а-нки! — истошно завопил кто-то. — Приготовить гранаты!

И услышала Верка грозный скрежещущий гул. Он нарастал. Грохот заложил уши. Иван бросил гранату. Все озарилось вокруг. В лицо больно ударило сухим жаром. Смрадный дым вползал в грудь, царапая горло. Верка затряслась в кашле.

— Жива?! — крикнул Иван. И тут же длинно, с надрывом выругался: откуда-то слева вывернулась из красноватой полумглы черная махина и, накренившись, заваливаясь набок, поползла вдоль траншеи, круша гусеницей земляную бровку.

— Ложись! — Падая, Иван увлек за собой Верку, навалился, раскинув над ней руки. И, зная, что смерть уже висит над их головами, Верка с пробудившейся вдруг силой легко, как перышко, сбросила с себя Ивана и накрыла собой. В тот же миг на нее осел земляной пласт, сверху по нему прошла гусеница, Верка выплеснула изо рта на грудь Ивана что-то горячее и, теряя сознание, поняла, что это вытекла кровь из ее раздавленного тела.

Так утром и нашла Надежда Евлампиевна дочку — залитую кровью. Она еще дышала.

— Ой, мама, — сказала. — Где я сейчас была и что видела! Я Ивана от смерти спасла…

И, только рассказав весь сон, затихла и вытянулась.

— От снов померла, — объяснила Надежда Евлампиевна набежавшим старухам. И хотела было идти к Мавре — прибить за душегубное колдовство. Однако ворожея, кем-то извещенная, явилась в деревню сама, как раз на похороны, и растолковала Надежде Евлампиевне, что умерла Верка вовсе не от снов — не бывает такого, а от злой болезни — скоротечной чахотки. Да еще и попеняла, что вовремя не отправила дочку в больницу.

Верку похоронили, а месяца через три, зимой, умерла и Надежда Евлампиевна — от сердечного приступа. Так что вернулся Иван после войны в пустую хату. Горевал, конечно. Но потом жизнь, как водится, свое взяла — женился вторично, детишками обзавелся.