– Играл ты, а жизнь поломалась у меня, – говорю я тихо, надеясь, что он хотя бы немного поймет масштаб того, что натворил. Но Сережка только закатывает глаза, сразу становясь очень похожим на маму:

– Бля, Оль, ну ты драму квин-то тоже из себя не строй! Чо там поломалось-то у тебя, а? Ну в другой универ пойдешь. Ты ж с мозгами, тебя возьмут хоть куда.

– Мне не надо хоть куда, – говорю я ровно, смотрю в его лицо и вижу: он не понимает. И, наверное, никогда не поймет.

Так что я просто иду в свою комнату и, только закрыв за собой дверь, вспоминаю, что так и не поела. И вот вроде бы это сейчас меньшая из моих проблем, но становится так обидно! Желудок подводит от голода, особенно при мысли о вкусной котлетке с поджаристой корочкой и воздушном картофельном пюре. Есть хочется ужасно, я, видимо, не из тех людей, у кого переживания отбивают аппетит. Но как бы я ни была голодна, на кухню я сейчас не пойду. Я не готова видеть родителей. Я слишком зла и боюсь, что скажу им еще что-то такое, после чего меня вообще из дома выгонят. А на улице сейчас оказаться совсем не вариант.

Пиликает входящим сообщением телефон, я без всякой задней мысли беру его, открываю – и вздрагиваю, едва сдерживая крик, словно увидела не буквы, а огромного тарантула.

Страх липко ползет по позвоночнику, пока я уже в третий, наверное, раз перечитываю это сообщение. Номер у меня не записан, но на аватарке у отправителя алый Феррари. Такой есть только у Соболевского. Это все равно, что он бы свою фотку туда поставил. Узнавание моментальное.

«завтра утром за тобой заеду, детка. Поедешь со мной на пары. И в твоих интересах меня дождаться, поняла? Спокойной ночи»

Это становится последней каплей, и я, свернувшись жалким комочком, рыдаю, уткнувшись носом в подушку.

Я встаю в шесть утра. Именно встаю, а не просыпаюсь, потому что этой ночью я не спала. Совсем. Зеркало отражает зареванное лицо и покрасневшие глаза – теперь меня никто не сможет назвать хорошенькой, особенно этот избалованный самодовольный козел. Я не собираюсь его дожидаться, поеду на первом автобусе и буду сидеть у крыльца университета, пока его не откроют. Там я все же в большей безопасности, чем здесь, у дома.

В голове всплывают слова Соболевского о том, что в моих интересах ждать его, но я только горько усмехаюсь. Что бы такого страшного он ни придумал, это все равно не затмит того, что сделали мои родители.

В моем телефоне за сегодняшнюю ночь появился новый контакт. Без имени. Именно этот номер телефона я нашла, когда шерстила объявления о работе. «Требуются молодые девушки приятной внешности, зарплата достойная, почасовая оплата».

Я самонадеянно решила, что раз ко мне почему-то прицепился Соболевский, то я как минимум не уродина, так что позвоню туда сегодня и узнаю. Скорее всего надо будет работать промоутером. Им же как раз платят за отработанные часы. Я понимаю, конечно, что это капля в море от тех денег, которые мне нужны, но других идей у меня нет. Не то чтобы я была в восторге от работы промоутера – стоять в торговом центре и часами предлагать посетителям купить сыр с новым вкусом, –  но что поделать? Я и полы мыть пойду, если надо. Все равно профессии у меня пока нет.

Я еду до университета в полупустом автобусе. От остановки иду еще пятнадцать минут пешком. У здания универа в такую рань никого. Двери заперты, что и следовало ожидать, а на ступеньках ворох желтых листьев. Насыпались за ночь, а дворник, видимо, еще не успел их смести.

Я усаживаюсь прямо на лестницу, подложив под себя сумку. Буду тут, чтобы не пропустить момент, когда откроют двери. Сижу, бездумно смотрю на светлеющее небо и ежусь от холода. Куртка у меня старая, греет плохо. Хотела попросить у родителей денег на новую, но теперь-то что уже? Буду в этой ходить.

Примерно через час парковка возле университета оживает. Подъезжают дорогие красивые тачки, оттуда высовываются руки с сигаретами – им неохота выходить из машины, чтобы покурить на улице. Ну правильно, на улице же холодно, а тут теплый салон и сиденье с подогревом. Хотя редкие парочки все же покидают свои машины, чтобы пообжиматься на капоте. Еще несколько девчонок стоят у своих тачек со стаканчиками, на которых красуется логотип дорогой французской кофейни, и весело болтают, откусывая от хрустящих круассанов.

Меня никто не замечает. На меня будто всем плевать. Ну и хорошо! И я так глубоко ухожу в свои мысли, что в итоге пропускаю главное – визг тормозов алого Феррари, который на дикой скорости подъезжает к универу и останавливается прямо на тротуаре.

Черт. Черт! Надо валить!

Но куда? Двери же еще закрыты!

И пока я растерянно кручу головой, пытаясь сообразить, куда бежать, из машины выскакивает злой, как тысяча чертей, Соболевский, тут же находит меня взглядом и в мгновение ока оказывается рядом.

Я пытаюсь встать со ступенек, но на мои плечи тут же опускаются его тяжелые ладони, не давая подняться.

– Вот так и сиди, детка, – выдыхает он зло. – Лучше было бы на коленях, но и так сойдет.

Я дергаюсь, но он бесцеремонно хватает меня за волосы, наматывает их на руку и медленно – издевательски медленно! – притягивает ближе. Мое лицо теперь напротив его бедер – узких, крепких, плотно обтянутых джинсами. Еще немного, и я носом уткнусь прямо ему в ширинку.

Я поднимаю глаза, вижу его издевательскую ухмылку и понимаю, что именно к своему паху и тянет меня Соболевский, наслаждаясь тем, что на нас сейчас все смотрят. Еще бы! Такое представление!

– Зря бегала от меня, детка, – шепчет он, и его темные, почти черные глаза похожи на бездну. – Отсосала бы мне в машине без свидетелей – самой же проще было бы. А сейчас при всех поработаешь.

На глаза наворачиваются слезы, меня трясет.

– Не надо! Я не хочу! Пожалуйста!

– Что не хочешь? – приподнимает он бровь. – Ну давай, скажи это своим чистым правильным ротиком.

– Не хочу э-это…

– Делать минет? Отсасывать?  – любезно предлагает он мне варианты, а я удушливо краснею.

Слышу смех, голоса, пошлые выкрики. Кто-то нас фотографирует, а кто-то даже, кажется, снимает мой позор на видео.

Но Соболевскому словно плевать на всех. Он бесцеремонно проводит большим пальцем по моим губам. Гладит, очерчивая их контур, а потом настойчиво размыкает подушечкой пальца губы, проникая внутрь, и я случайно касаюсь его кончиком языка. Ощущаю горьковатый, отдающий сигаретами вкус его кожи.

Вздрагиваю, поднимаю глаза. Мой взгляд встречается со взглядом Соболевского, и у меня останавливается дыхание, потому что в нем уже не ярость. Какое-то другое чувство. Но столь же дикое, темное и еще более опасное. У меня странным образом тяжелеет внутри, словно это темное и страшное проникло и в меня тоже.

– Бесишь, – выдыхает он почти беззвучно, вздергивает меня на ноги и впивается в мой рот, грубо проникая внутрь языком. Целует, а потом резко отталкивает и показательно сплевывает на ступени слюну.

– План по благотворительности я на этот год выполнил! – громко объявляет Соболевский всем собравшимся зрителям.

Его поддерживают дружным смехом.

– Эй, Соболь, ты ж ее трахнуть хотел! – кричит кто-то.

– Тебя, блядь, не спросил, – скалится он. – Сам разберусь, кого мне ебать. Вот ты, кстати, подойдешь!

Соболевский хватает какую-то девку и показательно ее приобнимает. Она визгливо смеется и идет вместе с ним в универ. Двери там уже открыты. На меня Соболевский даже не оглядывается.

А я стою там, где он меня оставил. Никак не реагирую на похабные шутки и тупые вопросы, обращенные ко мне, поднимаю сумку, отряхиваю ее и просто жду, пока толпа на крыльце рассосется. Во рту все еще его вкус. Если можно изнасиловать поцелуем, то Соболевский сейчас со мной это сделал. Я чувствую себя грязной. Грязной, бедной и ничтожной. Может, и правильно, что я скоро вылечу из этого престижного университета. Мне тут не место. Кто я и кто они?