У «сходняка», конечно, была полутайная программа действий. Ребята играли в карты на деньги, стараясь не привлекать внимания взрослых, продавали друг другу жевательные резинки и прочую мелочь и пили вино, которое, несмотря на малолетство, добывали без затруднений. Вино — это уже ближе к тому, о чем мы давно догадываемся. Володя Скоба вроде бы невзначай бросил фразу: мол, посидим мы вот так в беседке часик-другой, да и расходимся по домам, «если нет идеи». А долговязый гитарист, засмеявшись, добавил: «Когда выпьешь, ужасно тянет на подвиг!» Читатель может не сомневаться: под этим словом он подразумевал вовсе не выполнение заводской нормы на двести процентов. Поил компанию, как правило, кто-нибудь из зависимых ребят, каким был в свое время Малахов, когда искал защитника. «А деньги откуда?» — спросил я. «Оттуда!» — грубовато ответил Скоба.
Ну вот, кажется, мы и подошли к немаловажному смыслу «сходняка». Нет, не «просто так» собирались под одной крышей и школьники, и учащиеся ПТУ, и молодые рабочие, и студенты, и чистые бездельники — народ, разный по возрасту и положению, который находил тем не менее «общий язык», поскольку был объединен единой судьбой и единым нравственным состоянием. Это состояние выражалось в том, что ребята одинаково не любили школу и были фактически отторгнуты школьным коллективом, как, впрочем, и любым другим, к которому были формально причислены. Они одинаково плохо относились к своим родителям и ко всем, кто был способен осудить их самих, и одинаково оправдывали себя и себе подобных. Если что-то и остается для нас пока тайной, так это степень их организованности: всегда ли стихийно возникали у членов «сходняка» «идеи», или чей-то указующий перст давал направление?
Бонифаций! — обращаю внимание читателя на этого человека. Ему было двадцать три года. Крепкий, спортивный, в кожаной курточке и кепочке с пупырышком, он изредка появлялся в районе беседки, издали оглядывал собравшуюся компанию, а затем либо тихо уходил, сделав кому-нибудь едва заметный жест рукой, и принявший знак немедленно бросался за ним вслед, как верная собачонка, либо решительно «входил в круг». У него было хорошее, чистое лицо интеллигента, открытая белозубая улыбка, глаза теплые и веселые, и только иногда, когда он сердился, они вдруг стекленели — это обстоятельство отмечали все, кто рассказывал мне о Бонифации, — и становились похожими на глаза мертвеца или удава, и тот, на ком они останавливались, чувствовал себя кроликом.
Он задерживался в беседке не более чем на пять, десять минут. Кому-то что-то говорил, выслушивал короткий ответ, словно рапорт, что-то давал и брал из рук в руки и вскоре удалялся неторопливой походкой. Никто из членов «сходняка» никогда не видел его бегущим или даже быстро шагающим, какие бы вокруг ни разворачивались события. Когда он вновь появится в беседке, ребята не представляли, его приход всегда был ожидаем, но сваливался как снег на голову. И только избранные, составляющие постоянное ядро «сходняка», к числу которых относился Шмарь, знали его настоящее имя и имели возможность в случае острой нужды подойти к проходной завода, на котором работал он слесарем. И горе им, если повод оказывался неубедительным!
Итак, Бонифаций уходил, но дело уже было им сделано.
ПРИНЦИП Д’АРТАНЬЯНА. Если бы Бонифаций захотел созвать общее собрание «сходняка», явилось бы человек пятьдесят. Однако каждый раз в беседке находилось не более десяти-двенадцати подростков, причем состав их никогда не отличался постоянством. Это не мешало всем пятидесяти знать друг друга в лицо, по именам и кличкам или в крайнем случае иметь представление о взаимном существовании, стремиться к знакомству, быть осведомленными о делах каждого и при встречах здороваться за руку. Иными словами, это была среда, исповедующая единую мораль, подчиняющаяся единым нормам и состоящая из нравственно подготовленных к «подвигам» молодых людей. Бонифаций был у них главарем и работодателем, — разумеется, не «за так», а за проценты, причем руководство наиболее сложными операциями он брал на себя лично.
Никакой системы связи между членами «сходняка» не было, и визиты в беседку осуществлялись на добровольной основе. Эта видимость свободы выгодно отличала «сходняк» от так называемых «формальных» групп, к числу которых относились учебный класс или, положим, спортивная секция. Из «сходняка» не исключали, как, впрочем, и не принимали с каким-либо особым ритуалом: пришел подросток или кто-то привел его в беседку, ну и бог с ним, — смотришь, на пятое или десятое посещение у него уже «работа» от Бонифация. Можно было пропустить день, неделю, месяц и приходить в беседку, лишь когда возникала нужда в деньгах или появлялось желание пообщаться с ребятами, — Бонифация это не беспокоило: в «сходняке», словно на бирже труда, всегда толкался народ. Из него и формировались преступные группы, называемые юристами шайками.
Состав шайки не был постоянным, а зависел от наличности, от симпатий Бонифация, от степени срочности «дела» и от личных качеств исполнителей: не каждый на все способен. Одни получали задание украсть голубей, другие — банки с красками со склада, от которого уже имелись готовые ключи, третьим Бонифаций доверял «снять кассу» в продуктовом магазине, снабжая их при этом подробным чертежом места действия и сведениями о сигнализации, сторожах и запорах, четвертым давал задание угнать мотоцикл определенной марки из определенного гаража и т. д. И тут была строгая добровольность: подросток мог отказаться от поручения, причем мотивы отказа совершенно не интересовали Бонифация. «Не можешь, не надо, — говорил он, — отдыхай». Но когда теперь «отказчик» получит работу, никто не знал.
В отличие от «сходняка» шайка имела конкретную цель, которая ее цементировала и внутренне организовывала. После достижения цели группа на прежних основаниях вливалась в «сходняк», ожидая нового задания Бонифация. Впрочем, ядро могло сохраниться, и тогда у ребят возникали собственные «идеи». Проявляя мелкую инициативу, они могли раздеть пьяного в подъезде, обокрасть палатку или ограбить случайного прохожего, кладя в таких случаях выручку целиком в карман. Все это не волновало Бонифация, так как было «художественной самодеятельностью», если сравнивать с его профессиональным искусством. Тем более что неизбежные провалы ребят на мелочах не затрагивали самого факта существования «сходняка», а прямых нитей, ведущих к Бонифацию, у этих провалов никогда не было.
Как понимает читатель, структуру «сходняка» никто специально не выдумывал и не разрабатывал, ее сложила сама жизнь. Механизм образования представляется мне несложным: подросток, такой, как Андрей Малахов, имеющий расшатанные и предельно ослабленные связи с родителями и школой и оказавшийся в результате этого на улице в безнадзорном состоянии, либо входил в готовый «сходняк», где спокойно дозревал до полной кондиции, либо, найдя себе подобных, создавал новый. Тогда из их среды выдвигался лидер и, если ему удавалось избежать быстрого «прокола», со временем превращался в Бонифация. Положительные качества ребят, посещающих «сходняк», естественно, затушевывались и почти не проявлялись, а вот качества отрицательные феноменальным образом суммировались, давая в итоге общее негативное направление «сходняку». А уж затем совместные полутайные и тайные действия ребят, безнравственные и противоправные, неизбежно рождали соответствующие нормы и мораль, которых они придерживались и которые потом превращались в традицию.
У каждого «сходняка», надо сказать, были свои особые принципы, хотя в целом они не противоречили общей «морали». Эти принципы собирались в неписаный, но известный каждому назубок устав, «групповой кодекс»: «На простом деле струсил, просись на более сложное: закаляйся!», «Друг у друга не красть!», «Не пропадай надолго, не скоро потом войдешь в доверие!», «Лупи дружинников!», «Выпил — не падай!», «Попался — молчи!» («Но большинство разговаривает», — сказал мне Володя Скоба.) Одни шайки были «благородные»: если грабили, то оставляли потерпевшему рубль на дорогу, а зимой — шапку на голове. Другие «зверствовали», по выражению Скобы. А внутри «сходняка» еще действовал так называемый «принцип д’Артаньяна», хотя, как я выяснил, из десяти моих собеседников, сидящих в беседке, только двое, в том числе и Скоба, знали, кто такой д’Артаньян, да и то по кинофильму. Что же это за принцип? «Один — за это, за всех, — сказал Скоба, — а все — за это, за одного».
