Начну с позиции, занятой родителями Андрея. С некоторых пор Малаховы стали считать, что, во-первых, их сын вовсе не такой, каким его выставляют педагоги, а во-вторых, если и превратился в «такого», то исключительно по вине школы: из-за предвзятого к нему отношения, из-за бесчисленных придирок, непрекращающейся травли и обвинений в несуществующих грехах. Дальше этих рассуждений Малаховы не шли и задумываться о том, какой резон школе «травить» хорошего ребенка, не желали. «Удивительное дело! — получалось по Зинаиде Ильиничне, которую я представляю произносящей эти слова не иначе, как уперев руки в боки. — У них, видите ли, Андрей ходит в «отпетых», а дома… (здесь должен по всем правилам следовать контрапункт с естественным преувеличением, как бы подчеркивающим справедливость негодования)… а дома он ведет себя безупречно, как истинный паинька, послушный и дисциплинированный!» Читатель, полагаю, догадывается: если провозглашенная безупречность Андрея дает вдруг трещину, главной заботой родителей становится скрыть это обстоятельство от школы, дабы не подрывать своего реноме. Замечу попутно, что, может быть, здесь и лежат мотивы, по которым Зинаида Ильинична предпочла сама вернуть классный журнал, если она действительно его возвращала.

Так или иначе, но день за днем усиливая антагонизм, Малаховы пришли к выводу, будто «в лице» школы имеют врага, озабоченного единственной целью «себя обелить, чтобы нас поставить перед ответственностью», как сказал Роман Сергеевич. Ни по одному вопросу они уже не могли столковаться. Где лучше Андрею отдыхать летом: в деревне с бабушкой или в заводском пионерлагере? Если родители считали — в деревне, Евдокия Федоровна требовала, чтобы они отправили сына в лагерь. Где лучше учиться Андрею: в школе или в профессионально-техническом училище? У родителей на этот счет не имелось сомнений, а Шеповалова прозрачно намекала Роману Сергеевичу, что ждет от него заявления о переводе в ПТУ, конечно, просто-напросто желая «сбагрить» Андрея, и это за два года до окончания школы! Ну ладно, разводились Малаховы, конфликтовали из-за имущества, кому, казалось бы, до этого дело? Однако именно педагоги стали распускать слух, якобы Роман Сергеевич разрезал ножницами настенный ковер, а пальто Андрея сдал в комиссионку, чтобы деньги разделить пополам. Они намеренно «лили» и на Зинаиду Ильиничну, будто она не интересуется учебой сына, хотя Малахова всегда была «лицом к школе», перемыла в ней столько полов, что им нет счета, и «только папиросы Шеповаловой не носила, и то потому, что та некурящая».

Позиция школы. Во всем виновата семья: Андрей пришел в коллектив уже «готовым», а переделать его не удавалось из-за решительного сопротивления родителей. Так, например, летом Малаховы упорно отправляли ребенка в деревню под надзор больной, неграмотной и слабохарактерной бабушки, вместо того чтобы определить его в пионерский лагерь, благотворно влияющий на «трудных» детей. Зинаиду Ильиничну «на аркане» тащили в школу, но за восемь лет ее интерес к учебе сына выразился участием в двух субботниках, когда готовили классы к новому учебному году. Вмешаться в раздел имущества, безобразно учиненный Романом Сергеевичем, школа была вынуждена, так как Андрей остался к осени без демисезонного пальто. В период развода Андрей совершенно запустил учебу, неделями не ходил на занятия, ночевал, вероятно, где-нибудь на вокзале и форменным образом отсыпался на уроках. Но школа, проявив благородство, за которое, конечно, никакого «спасибо» от Малаховых не дождалась, дотянула подростка до девятого класса «без должных к тому оснований» и т. д.

Дело даже не в том, чья позиция была верной, а чья ошибочной. Налицо полное взаимное непонимание, пронизанное недоверием, неуважением, подозрительностью и враждой. Монтекки и Капулетти! Кульминационной точкой явился эпизод, когда Зинаида Ильинична выгнала из квартиры Евдокию Федоровну. С этого дня мотивы престижа окончательно взяли верх в отношениях между родителями и школой. Видимость контакта еще сохранялась, — видимость, еще более опасная, нежели откровенный разрыв, потому что заставляла и ту, и другую стороны играть в воспитание Андрея. Психологически я могу их понять, но оправдывать ни педагогов, ни родителей у меня нет никаких оснований. Ведь, в сущности, им всем не было дела до Андрея, если никто из них не пожелал приподняться над склокой и, сменив гнев на милость, пойти на уступки во имя контакта, который мог бы еще изменить отношение к подростку, верно или неверно избранное то ли родителями, то ли школой. Но нет, ребенок их не волновал. Истинной заботой каждой из сторон было «избежать ответственности», которая между прочим, так и не наступила, несмотря на трагический финал. Я готов предположить, что, если бы они знали о своей безнаказанности раньше, они бы давно прекратили вражду, перестали «кивать» друг на друга и в трогательном единстве поставили бы на Андрее большой общий крест.

— Андрей, — спросил я, — всегда ли ты плохо учился?

— Зачем? В первом классе нормально.

— Что же случилось потом?

— А надоело! Гулять куда интересней, чем делать уроки, ведь правда?

— Но тебе помогали учиться?

— Кто?!

— Ну, товарищи по классу.

— От них дождешься! Они, если помогают, только для того, чтобы показать, что они хорошие, а тебя берут на поруки. Но на каждую двойку я всегда имел объяснение. Дома — на училок валил, в школе — на отца. Меня редко когда ругали!

— После каникул ты с охотой шел в школу?

— А почему же нет? Ведь знания-то нужны. Практические. Я теорию не любил.

— Не могу понять тебя, Андрей, ты с желанием учился или без желания?

— Можно подумать? — он сделал паузу. — Честно говоря, чтобы все они от меня отвязались.

БЕСЕДА! ЕЩЕ БЕСЕДА! Давайте посмотрим теперь на проблему с другой стороны: а что способна сделать школа, имей она добрую волю и искреннюю заинтересованность? Как и чем могли педагоги воздействовать на Андрея?

В журнале классного руководителя вслед за каждой записью, посвященной «художествам» Малахова, Евдокия Федоровна прилежно фиксировала принятые меры. Строго говоря, не «меры», а «меру», потому что имела на вооружении только одно средство, называемое «беседой». Иногда, правда, мне попадалось «обсуждение на педсовете» и «вызов родителей», однако непосредственный виновник торжества получал в конечном счете все ту же «мораль». Плюет Андрей на пол? — беседа; украл пуговицы? — беседа; считает, что справедливости нет? — беседа; и даже после того, как Малахов «проявил дух противоречия и отказался беседовать», — есть и такая запись в журнале, — Евдокия Федоровна с упорством, достойным восхищения, записала: «Проведена беседа о необходимости терпимо относиться к словам взрослых, особенно педагогов».

Откровенно говоря, учительница давно заметила, что ее нравоучения работают вхолостую. Она, быть может, не совсем ясно понимала, почему это происходит, но ощущение того, что Малахов после каждого разговора уходит «нетронутым», преследовало ее на протяжении всего периода общения. По всей вероятности, Евдокия Федоровна не учитывала глубины происходящих в подростке изменений. Бурю в его сознании ей вызвать не удавалось, а легкое волнение, происходящее на самой поверхности, пользы не приносило. Андрей покорно выслушивал Евдокию Федоровну, иногда даже поддакивал, но это была всего лишь иллюзия понимания им умных и правильных слов педагога. Годы шли, мальчишка не просто не менялся, а становился все хуже, и в его таинственной глубине, совершенно не доступной Евдокии Федоровне, несмотря на все ее старания, без помех продолжали созревать темные силы.

Но почему «без помех», почему «несмотря»? «Кроме сознательной деятельности, — вычитал я у Л. Божович, — человек ведет и бессознательную психическую деятельность, изучать которую и учитывать необходимо… И тогда мы не будем придавать столько неоправданного значения в педагогике воздействию на сознание ребенка, не будем преувеличивать значение слова и роль словесных убеждений». Ответ на наше «почему», таким образом, вроде бы получен, но лично меня он не устраивает. Дело не только в том, что Евдокия Федоровна, слабо знакомая с трудами наших ведущих психологов, понятия не имела об этой «бессознательной психической деятельности» Андрея Малахова, которую забыла учесть. Дело в том, что, будь она трижды образованным педагогом, она все равно не придумала бы и не сумела применить иное оружие в борьбе за Малахова, кроме беседы. «Разговорный жанр», к сожалению, до сих пор остается основным средством воздействия учителя не только на ученика, но даже на его окружение, от которого в немалой степени зависит поведение ребенка. Но для подростка словесные битвы с педагогом сравнимы разве что с дуэлями на полотенцах.