– Не говори глупостей, Эльфрида. Это он всего лишь из вежливости.

– Да он так смотрел, это же…

– Что? Это же что, Эльфрида? – перебивает жеманный голосок, и следом тут же кто-то хихикает.

Вся холодею. Пожалуйста, только не сегодня…

Я поворачиваюсь и вижу Агду со свитой из местных девушек. Сразу понимаю: она явно видела, как я говорю с Ионасом, потому что вся дрожит от ярости. Может, она и первая красавица в нашей деревне, бледнокожая и белокурая, но за тонкими чертами кроются злобный нрав и ядовитое сердце.

– Думаешь, что раз сегодня можешь доказать свою чистоту, то юноши вдруг начнут считать тебя красивой? – фыркает Агда. – Как бы сильно ты ни желала другого, никакая маска никогда не скроет эту твою жуткую южную кожу. Интересно, что будешь делать, когда ни один мужчина не захочет принять такую в свой дом, и ты останешься жалкой уродливой старой девой без мужа и семьи.

Я сжимаю кулаки так сильно, что ногти впиваются в плоть.

Не отвечай, не отвечай, не отвечай…

Агда бросает пренебрежительный взгляд в сторону Эльфриды.

– Эта свое лицо-то худо-бедно прикрыть может, а ты хоть все тело спрячь, все и так знают, что под…

– Следи за языком, Агда, – перебивает ее строгий голос из передней части лавки.

Он принадлежит госпоже Норлим, ее матери. Она подходит, многочисленные камни ее золотой маски сверкают так ярко, что больно глазам. Госпожа Норлим – жена старейшины Норлима, самого богатого человека деревни. В отличие от других женщин, которые могут позволить себе только золотые полумаски, а если полные – то серебряные, госпожа Норлим носит церемонную, которая закрывает все лицо, с изображением лучей солнца вокруг бледно-голубых глаз. Украшены и ее руки – на кожу наклеены золотые завитки и полудрагоценные камни.

– Словам женщины надлежит быть сладкими, как фрукты и мед, – напоминает госпожа Норлим дочери. – Так гласят Безграничные Мудрости.

Агда кротко склоняет голову:

– Да, матушка.

– Кроме того, – продолжает госпожа, и жалость в ее глазах идет вразрез с веселой ухмылкой маски, – Дека ничего не может поделать с тем, что ей досталась такая же грязная кожа, как у ее матери, так же, как Эльфрида не способна скрыть родимое пятно. Такими уж они родились, бедняжки.

Благодарность обращается гневом, кровь кипит в венах. Грязная? Бедняжки? Да пусть уж назовет нечистой и дело с концом. Едва держусь, чтобы сохранить на лице покорность, когда иду к двери, и мне чудом удается.

– Спасибо за добрые слова, госпожа Норлим, – заставляю себя процедить уже на пороге.

Последние силы уходят на то, чтобы не хлопнуть дверью.

Снаружи я часто дышу, пытаясь вернуть самообладание, усмирить слезы ярости, что наворачиваются на глаза. Почти не замечаю, как за мной следует Эльфрида.

– Дека? – зовет она. – Ты как?

– В порядке, – шепчу я, плотнее заворачиваясь в плащ, чтобы она не увидела моих слез.

Мою ярость.

Неважно, что говорят госпожа Норлим и другие, твержу я себе. Я буду чиста. Накатывают сомнения, напоминают о странных, зловещих отличиях, которые передались мне от матери, но я отметаю их прочь. Матери удавалось скрывать эти отличия до самой смерти, и я смогу. Нужно только продержаться еще несколько часов, и я докажу, что чиста.

И тогда я наконец буду вне опасности.

Остаток утра я готовлюсь к Ритуалу Чистоты. Я должна выгладить одежду отца, начистить нашу обувь. Я даже сделала венок из засушенных цветов, их ярко-красный цвет хорошо выделится на фоне церемониальной синевы платья. Сразу после Ритуала я пойду на деревенский пир и должна выглядеть как можно лучше. Меня впервые пригласили на пир. Или любое другое торжество, если уж на то пошло.

Чтобы унять волнение, я сосредотачиваюсь на пирожных с крыжовником, которые собираюсь принести на пир. Стараюсь каждое вылепливать совершенным – края аккуратно подогнуты, щедрая ложка взбитых сливок, – но как же тяжело без ножа. С того момента, как девушке исполняется пятнадцать, и до самого Ритуала Чистоты ей запрещено брать в руки острые предметы. Так гласят Безграничные Мудрости, чтобы до Ритуала мы не пролили ни капли крови. Девочек, которые все же поранятся на шестнадцатом году жизни, уводят в храм для очищения, их семьи становятся изгоями, все их надежды на будущее замужество рушатся. Остается лишь уповать, что кожа должным образом исцелится, и Ритуал подтвердит их чистоту. Да и большинство мужчин просто-напросто не возьмут в жены девушку со шрамами, особенно такими.

Презренны девы, кто покрыт отметинами или шрамами, кто ранен или истекает кровью, ибо осквернили они храм Безграничного Отца.

Эти слова мне вбивали в голову с самого детства.

Будь у отца больше денег, он отправил бы меня в Дом Чистоты, где я провела бы весь год перед Ритуалом в безопасности мягких, усыпанных подушками залов. Но Дом Чистоты могут позволить себе лишь такие, как Агда. Остальным приходится просто избегать ножей.

Я так глубоко ухожу в свои мысли, что не слышу шагов отца.

– Дека? – хрипит он.

Я поворачиваюсь и вижу, как отец нервно переминается с ноги на ногу, сжимая в руках коробку. Он открывает ее, неуверенно улыбаясь.

– Это тебе, – говорит отец и достает расшитое платье.

Оно выкрашено в темно-синий цвет Ритуала, по его подолу вышиты крошечные золотые солнца, и это еще не самое захватывающее. Из-под платья выглядывает изящная голубая полумаска с белыми шелковыми лентами для завязывания ее на голове. Я вскрикиваю, слезы застилают мне глаза. Я еще никогда не видела ничего прекраснее: очень тонкая работа, несмотря на деревянную основу.

– Каким образом? – выдыхаю я, прижимая подарок к груди.

У нас нет денег на новую одежду, не говоря уже о масках. Для Ритуала я перешила старое мамино платье.

– Мама тайком сделала их для тебя в прошлом году, – отвечает отец, извлекая из коробки что-то еще.

– Мамин любимый кулон… – шепчу я.

Невольно всхлипываю от счастья, когда смотрю на тонкую, искусно сделанную золотую цепочку с изящной золотой сферой и старым знакомым знаком, ее украшающим. Он почти похож на куру, священный символ солнца, но есть еще кое-что, отметина столь потертая, что я за столько лет ее так и не разглядела. Мать носила этот кулон изо дня в день, без исключений.

Подумать только, она так давно все это для меня подготовила.

Мою грудь сдавливает, я потираю ее, пытаясь унять слезы. Мне так не хватает матери, ее голоса, ее запаха, того, как при виде меня она всегда улыбалась.

Вытираю глаза, поворачиваюсь к отцу.

– Она сделала все, чтобы я их для тебя сохранил, – говорит он, затем прочищает горло. На щеках отца появляется румянец, когда он достает из коробки последнюю вещь: венок из свежих ярко-алых цветов, красиво мерцающих на свету. – А вот это, однако, от меня. Торговец сказал, что они долговечны.

– Они прекрасны! – вскрикиваю я, совершенно потрясенная. Мне еще никогда не дарили столько подарков. – Все прекрасно. Благодарю от всего сердца, отец.

Он неловко похлопывает меня по спине.

– А теперь быстренько собирайся. Сегодня ты им докажешь, что твое место здесь.

– Да, отец.

Я спешу сделать, как велено, и внутри крепнет решимость. Я им докажу. Я надену новое платье и цветы, а затем, как только Ритуал закончится, я надену и новую маску. И буду носить ее с такой гордостью, что даже Агда не сумеет меня отвергнуть.

Эта мысль вызывает веселую улыбку.

Мы добираемся до храма ранним вечером. Деревенская площадь уже вся забита – доброжелатели и любопытствующие зрители толкаются за место получше, девушки в церемониальных синих одеждах ждут, выстроившись в ряд перед ступенями храма, по обе стороны каждой девушки стоят ее родители. Отец занимает место рядом со мной, и в тот же миг звучат барабаны. К ступеням торжественно маршируют джату, готовясь к прибытию старейшины Дуркаса, их алые доспехи сверкают на фоне синего моря платьев, грубые боевые маски скалятся в тусклом вечернем свете. Каждая напоминает жуткое лицо демона, такую маску можно легко прикрепить к шлему или снова снять.