На следующий день, и на другой, и на третий Уилл много думал о ней, потом бранил себя за глупые мысли и снова думал – никак она не шла у него из головы. Он пробовал к чему-нибудь в ней придраться – полно, не так уж она хороша! – и тут же сам себе с негодованием отвечал, что для него она милее всех писаных красавиц. Он проклинал свой деревенский вид, румянец в пол-лица и широченные плечи; она-то была другой породы, совсем как леди – гладкая, бледная кожа, шелковистые темные волосы и опрятное, ладное платье. Красавица или нет, она манила его к себе, и он не в силах был устоять перед желанием снова увидеть ее и отыскать-таки какой-нибудь изъян, который освободил бы его сердце, плененное без всякого ее участия и ведома.

И вот она перед ним, все та же, в своей прелестной девичьей чистоте. А он сидит и смотрит во все глаза, невпопад поддакивая ее отцу… Мало-помалу уголок за камином, где она устроилась с рукоделием, все больше погружался в тень, и он видел ее все хуже и хуже. И тогда вселившийся в него бес (не сам же он сподобился на такую дерзость!) толкнул его подняться с места и переставить свечу поближе к ней для того будто бы, чтобы ей удобнее было шить, а на самом деле для собственного удобства. Она не стерпела, вскочила и сказала, что ей пора укладывать спать маленькую племянницу. Уму непостижимо, чтобы двухлетний ребенок доставлял столько беспокойства, другой такой егозы в целом свете было бы не сыскать: Уилл прождал девушку битых полтора часа, а она так и не спустилась к ним. Зато он совершенно покорил ее отца своим умением слушать: встречаются счастливые люди, которым от собеседника нужно совсем немного – лишь бы им самим не мешали говорить, притом никакого внимания к своим словам они не требуют, что весьма похвально и благоразумно.

Впрочем, Уилл кое-что вынес из болтовни старика. По его словам, когда-то у него было вполне «благородное» дело, только потом он разорился в пух и прах – ни один другой зеленщик не сумел наделать таких долгов, во всяком случае ни один из тех, кто занимался «чистой» торговлей, не мешая овощи и фрукты с рыбой и дичью. Столь грандиозное банкротство стало, очевидно, главным событием в его жизни, и он не без гордости рассказывал о своем достижении. Судя по всему, в настоящее время он оставил свои героические усилия (по линии рекордного расточительства) и жил на иждивении дочери, которая держала небольшую школу для маленьких детей. Но все эти подробности Уилл припомнил и осознал только по дороге домой, а пока слушал, все время думал о Сьюзен. Произведя хорошее впечатление на отца, он, разумеется, вскоре нашел благовидный предлог, чтобы наведываться к Палмерам снова и снова. Он терпеливо выслушивал старика, в шутку беседовал с крохой-племянницей, а сам знай себе поглядывал на Сьюзен – слушал ли, беседовал ли… Ее папаша все твердил о своем былом «благородстве», в котором Уилл, пожалуй, усомнился бы, если бы милая, чуткая, скромная Сьюзен не осеняла неизъяснимой утонченностью все, к чему прикасалась. Она говорила мало и никогда не сидела без дела, но если двигалась, то бесшумно, а если говорила, то тихим, нежным голосом, так что ее молчание, речь, движение и неподвижность – все возносило ее на недосягаемую для Уилла высоту, божественно-недоступную, куда он и не мечтал дотянуться, хотя его идеал был здесь же, рядом, из плоти и крови. Но если бы Сьюзен вдруг узнала про его темную тайну, про сестрин позор, о котором он ни на минуту не забывал из-за ежевечерних блужданий матери среди падших и отверженных, разве не отшатнулась бы она с отвращением от него, запятнанного недостойным родством? От этой мысли у Уилла холодела кровь, и в конце концов он понял, что должен, пока не поздно, лишить себя ее милого общества. Борясь с искушением, он засел дома – страдал и вздыхал. Он стал злиться на мать, на ее неиссякаемое терпение и вечные поиски той, которой, как он в душе надеялся, уже нет на свете. Он говорил матери резкости и потом корил себя, слыша в ответ ее печальный, виноватый голос. Он совсем потерял покой. Разъедающая душу борьба рано или поздно должна была отразиться на его здоровье, и Том, его единственный товарищ по долгим вечерам, заметил, что брат день ото дня теряет ко всему интерес, делается без причины раздражителен и взвинчен; и он решился привлечь внимание матери к тому, что с братом творится неладное – уж больно Уилл не похож на себя, весь какой-то осунувшийся, дерганый. Мать выслушала его и словно прозрела, вспомнив, что старший сын тоже нуждается в ее любви. Он и правда терял аппетит и, забывшись, тяжко вздыхал.

– Уилл, сынок! Что с тобой творится? – спросила она, когда он сидел и безучастно смотрел на огонь.

– Со мной ничего, – сказал он с досадой.

– Полно, сынок, я же вижу.

Он промолчал, не стал возражать. Да слышал ли он ее? У него на лице не дрогнул ни один мускул.

– Ты хотел бы вернуться на Ближнюю ферму? – обреченно спросила она.

– Сейчас уже ежевика поспела! – вставил Том.

Уилл помотал головой. Она молча смотрела на него, словно по его лицу пыталась разгадать, какая тоска его гложет.

– Вы с Томом можете уехать, если хотите, – сказала мать. – Я останусь, пока не найду ее, ты же знаешь, – добавила она тихо, чтобы младший сын не услышал.

Уилл быстро повернулся к ней и не терпящим возражений тоном, пользуясь своим непререкаемым правом старшего, велел Тому ложиться спать. И когда Том послушно вышел, он заговорил.

– Мама, – начал Уилл, – с чего ты взяла, что она жива? Если бы она умерла, нам совсем не нужно было бы упоминать ее имя. От нее не было ни слуху ни духу с тех пор, как отец написал ей письмо, и мы даже не знаем, дошло оно до нее или нет. Наверно, она еще раньше оставила место. Сколько женщин умирает при…

– Ох, сынок, не говори так, не рви мне сердце! – чуть не плача взмолилась мать, но быстро справилась с собой, ведь ей непременно нужно было склонить его на свою сторону. – Ты ни о чем меня не спрашивал, ты точно как твой отец, вот я и помалкиваю, как при нем… Я же нарочно выбрала дом на этой стороне Манчестера, поближе к месту, где служила Лиззи. И на следующий день, как мы сюда переехали, я пошла к ее бывшей хозяйке и попросила дозволения поговорить с ней. Хотела выложить ей напрямик, что я о ней думаю: вышвырнуть мою девочку на улицу! Хотя бы нас сперва предупредила… Только она была в трауре, вся как в воду опущенная, и у меня язык не повернулся попрекнуть ее. Но я кое-что выведала у нее про нашу Лиззи. Хозяин и правда хотел отослать ее, давши день на сборы (теперь-то он сам отправился в иной мир, и я надеюсь, там с ним обойдутся милостивее, чем он обошелся с нашей Лиззи, очень надеюсь!), а хозяйка спросила ее, не стоит ли написать домой родителям. Говорит, Лиззи затрясла головой, нет, мол, не надо! Та давай ее уговаривать, и тогда Лиззи упала перед ней на колени и стала умолять ничего нам не говорить, потому что это разобьет мне сердце (и разбило, Уилл, Господь свидетель)… – Несчастная мать, давясь слезами, пыталась совладать со своим горем. – …А отец проклянет ее… Боже правый, научи меня смирению! – Несколько минут она не в силах была продолжать. – Лиззи пригрозила, что если хозяйка напишет домой, то она утопится, прыгнет в канал… Вот так… Но я напала на след моей девочки – хозяйка сказала, что она, скорее всего, пошла в работный дом, чтобы там разрешиться от бремени. Туда я и отправилась – и точно, она была там… Только чуть она окрепла, ее оттуда выгнали – молодая, сказали ей, иди ищи работу… А какую работу найдешь, сынок, с дитем-то на руках?..

Уилл слушал рассказ матери с сочувствием, хотя и не мог отделаться от стыда за проступок сестры. Однако то, что мать открыла ему свое сердце, сподвигло его открыть ей свое.

– Мама! – сказал он, поразмыслив. – Я думаю, мне лучше вернуться домой. Том пусть останется здесь, с тобой. Я знаю, что нужен тебе, но мне не будет покоя – знать, что она… так близко, и не видеть ее… Сьюзен Палмер то есть.

– Так у старика Палмера – я помню, ты мне о нем рассказывал – есть дочка? – удивилась миссис Ли.