— Брат посоветовал: «Поступай в сто двенадцатое».
Пошарив в карманах, Иван разыскал письмо и отдал директору.
— От брата.
Николай Федорович взял треугольником сложенное письмо, измятое, с полустершимся адресом, осторожно разгладил складки. Письмо было написано высокими прямыми буквами. Такой почерк бывает у одного из тысячи! Сразу вспомнился застенчивый паренек из первого набора с черными вьющимися волосами, который долго не мог привыкнуть к водопроводу и в первую осень до самых заморозков бегал умываться на пруд.
«Дорогой брат Ваня.
Пишу опять из госпиталя. Как видишь, не столько воюю, сколько отлеживаюсь. У Мясного бора угодил под минометный огонь. Я теперь в семье старший. Пора нам подумать и о твоей судьбе. Если по отцовскому делу хочешь пойти, тогда поступай в школу ФЗО, будешь плотником. Если по моей части пойдешь, то записывайся в токари, у этой профессии такое будущее, что в письме не расскажешь. Мой совет — поезжай в Ленинград, подступай в сто двенадцатое училище. Кланяйся от меня директору Николаю Федоровичу. Дружки написали, что по ранению ему из армии дали отставку. Передай привет мастеру Евгению Владимировичу».
Прочитав письмо старого своего ученика, Николай Федорович оказался в еще большем затруднении. Самое разумное — направить Лосева в Управление трудовых резервов, запоздалую просьбу отклонить и за самовольство наказать всю токарную группу. Но так ли он должен поступить? Как педагог он понимал, что ребятам, которым недавно минуло по пятнадцати лет, многое в жизни еще кажется простым. Но уже крепко в них живет чувство взаимной выручки. Увидя своего сверстника в беде, они его приютили, думая, что он у них тайно проживет до нового набора. Группа поступила не по установленным правилам, зато человечно. Так зачем же наказывать учеников? Удручало Николая Федоровича еще одно обстоятельство: почему и Вадим молчал, разве так положено вести себя секретарю? Отослав Лосева в общежитие, он принялся совестить Вадима:
— Нехорошо, Вадим. Ты не просто рядовой ученик и должен понимать, что являешься моим помощником…
Вадим упрямо не признавал свою вину:
— Ничего плохого ребята не сделали училищу… Не притащи Антон парнишку, пожалуй, в парке нашли бы его труп. Документы у Ивана правильные, парнишка хороший, старательный. Известно, армейский устав строже распорядка училища, — оправдывался он, — а все-таки и воинская дисциплина не помешала полковнику приютить меня. Генерал, член Военного совета фронта, приказал: «Подержите мальчонку в полку, будет в Ленинграде с харчами получше, тогда и отправите. Проследите только, чтобы старшина не выписывал ему водку и табак…»
— Нарушение сделано без злого умысла, — Добрынин встал, цепко ухватился за пуговицу гимнастерки Николая Федоровича. — Ребята совершили благородный поступок. Насколько я понимаю, мы, педагоги, мастера, призваны учить не только ремеслу, но и воспитывать. Считаю неправильным наказывать токарную группу.
Долго говорил Добрынин а Вадиму думалось, что он не сказал главного. Ремесленники безропотно примут наказание, они беспокоятся не за себя. Лосев-то прижился к училищу, куда теперь пойдет? Вадим вмешался в разговор:
— За самовольство наказывайте нас. Вся группа просит оставить Ивана в училище, из него выйдет токарь.
— Идите в общежитие.
Из ответа директора невозможно было понять или угадать, что ждет Лосева и токарную группу.
Ребята ожидали Вадима в шахматной комнате. Никто не смог бы объяснить, почему они там собрались. В шахматы никто не играл. Вадима не расспрашивали, догадались по хмурому его лицу, что дело выходит боком.
Не успела за Добрыниным захлопнуться дверь, как на пороге директорского кабинета показался Евгений Владимирович:
— С небольшой просьбой.
— Еще один дипломат.
— Будешь дипломатом, — согласился Евгений Владимирович. — Эх, и народ же в моей группе! Признались, что и в мастерской Лосева учили, когда я куда-нибудь уходил. Как вам это нравится!
Николай Федорович написал приказ, не похожий на обычный.
«Дорогие ребята!
Ваши товарищи, ученики тридцать четвертой токарной группы, не оставили в трудный час своего сверстника. Но действовали они неправильно, напрасно прятали Лосева. Считаю нужным напомнить, что любое хорошее начинание всегда встретит поддержку у администрации и общественности».
Приказ о зачислении Ивана Лосева во всех группах встретили радостно. В перемену в большом коридоре качали Добрынина и Вадима. Антон потребовал от модельщиков и слесарей, чтобы и его покачали.
Оленька вписала новую фамилию в журнал группы. Выходя строиться на линейку, токари, несмотря на малый рост Лосева, поставили его на правый фланг.
После занятий Антон, запасшись копией приказа, свел своего подшефного к портному. Ивану не повезло, трудно было на него подобрать обмундирование. Перепробовали половину запасных шинелей — одна длинна, другая узка, третья словно впору, да рукава надо укорачивать. В училище живет строгий армейский порядок: шинель подгоняется каждому ученику «по кости». Пришлось Ивану Спиридоновичу снять мерку со своего тезки, шить «на заказ». Теперь Иван стал полноправным членом коллектива…
Приближение экзаменов замечалось не только по календарю. Малолюдно стало в зрительном зале клуба, пустовали каток, ледяная горка, а в читальне места занимались сразу после окончания занятий. Ремесленники до самого отбоя просиживали за учебниками и конспектами.
На построении тридцать четвертая токарная группа все еще становилась на правый фланг. Но все чаще в училище возникали разговоры удастся ли токарям удержать первенство? За контрольную работу по специальной технологии Антон опять получил двойку.
Оленьку каждый день ожидали сюрпризы. Один раз в парте она нашла металлическое сердечко, пронзенное стрелой, затем открытку с изображением пляжа в Сочи, лирические стишки, в которых почему-то воспевался медный месяц, хотя речь шла о Найде — маленькой собачонке, ее любимице. Инициаторы таинственных подношений выдавали себя в столовой. Алексей через весь стол передавал Оленьке тарелку с супом. Антон, раскладывая кашу, старался положить на Оленькину тарелку двойную порцию. Оленька сердилась, а ребята посмеивались, догадываясь об истинной причине такого ревностного ухаживания. У Оленьки по всем предметам были полные конспекты.
Антону наскучило сидеть за учебниками. Почему бы ему не заболеть еще разок? Тем более, что жароповышающая жидкость высыхает, осталось, всего на два приема.
Варя, выслушав жалобу Антона — «знобит, ночью был жар», привычно протянула руку к стакану, где веером раскинулись термометры. Ольге Николаевне приходилось не раз встречаться с симулянтами и разоблачать их мнимую хворь. Недавно с Николаем Федоровичем у нее был разговор насчет Антона. И вот опять его лихорадит, температура выше тридцати восьми. Ему трудно дышать. Ей показалось, что на какую-то долю секунды темные глаза Антона озорно усмехнулись. Подтвердить опровергнуть зароненное Николаем Федоровичем подозрение мог лишь вдумчивый осмотр.
— Раздевайтесь, — твердо сказала она.
Антон закряхтел, заохал, снимая гимнастерку и нательную рубашку, словно они были ему узки, тогда как обычно, после побудки, он одевался за две с половиной минуты.
— На что жалуетесь?
— Головные боли, ночью просыпаюсь — рубашку прямо отжимай, — заученно докладывал Антон.
Ольга Николаевна внимательно выслушала сердце и лёгкие, велела Антону положить левую руку на голову. Наклонившись близко к нему, она почувствовала, что левая подмышка влажная, но промолчала. После осмотра у нее не осталось сомнений, что перед ней симулянт. Осталось выяснить причину повышенной температуры, затем выписать симулянта из медпункта и написать докладную записку директору. Нет, мало этого, надо отучить Антона обманывать врачей. Он не заметил лукавых улыбок, которыми обменялись врач и медсестра.
— Запишите в карточку, Варя, перебои в области сердца, задета печень. Покажите язык… — Ольга Николаевна огорчённо добавила. — Сильный налёт в горе, хрипы в лёгких.
