История маминой любви с Сабдуллой, приехавшим в наши северные края из Узбекистана на заработки, неведомо переплетясь с нитью судьбы великой могучей страны, стала для нас роковой. Его мы звали дядей, а для остальных он был заезжим шабашником. После нашего переезда в Ташкент Советский Союз распался. Мы, никто и ничьи, никому не нужные, остались в независимом Узбекистане. Оказавшись на стыке двух миров, мы шагнули в бездну.

А все могло быть иначе. Если бы я не погнался тогда за газиком… В тот фатальный июль мне только исполнилось четыре года. Я хотел быть рядом с мамой.

– Ийээ![6]… Маама-аа! – Айтал, махая ручонками, бросился за стремительно удаляющимся тентовым газиком. Его исступленный крик взметнулся над синей дымкой утреннего тумана, будоража предрассветный сон просыпающегося села. Спотыкаясь косолапыми ножками на глубоких ухабах якутского бездорожья, малыш бежал за мамой: «Барыма-аа![7] Я буду слушаться… не буду драться…».

Майя, незаметно от детей юркнувшая в кабину машины, до онемения в пальцах вцепилась обеими руками в Сабдуллу, то ли сдерживая материнское желание остаться со своими мальчишками и подросшей дочкой, то ли боясь упустить свое залетное женское счастье. Сквозь рев мотора старого газика и сильное биение своего сердца она услышала детский плач: до нее эхом донеслось звонкое надрывное «Ма-аа!..».

Айталик!

– Останови машину! Останови, говорю!.. – поспешно распахнув дверь автомобиля, она почти на ходу выпрыгнула из него. Подбежав к сыну, упавшему лицом в серую глинистую пыль, подняла его на руки и понеслась в дом. По пути схватила в охапку понуро сидевшего на корточках у обочины сонного пятилетнего Алгыса:

– Собирайтесь, птенчики! Уедем вместе. Там тепло, солнце, яблоки…

– Маайыс, уезжай! Не береди детям душу… Не отдам, не отдам мальчишек! Погубишь ведь…

– Саргы, эдьиий, благослови нас на новую жизнь. Прошу тебя! – Майя, судорожно обняв сестру, медленно сползла на колени. – Береги Тимку с Айааной…

Младшие мальчики, оживленные внезапной переменой обстановки, ринулись собирать разбросанные по полу игрушки. Собирать-то особо было нечего. Они всегда жили скромно.

– Убаай[8] Тимир, эдьиий Айаана, мы привезем вам большие красные яблоки. Дядя Сабдулла рассказывал, что у него в саду много-много яблок. А еще мы будем кататься на верблюде, – Алгыс с Айталом, крутясь возле старшего брата, радостно щебетали без умолку. Обычно всегда веселый, задиристый Тимир, насупив брови, молчал. Им с сестренкой, выросшим в заботе большой родни, не привыкать к разлуке с кочующей матерью. Ее всегда не хватало. Но она хочет разлучить с братьями, увозит их к горбатым верблюдам. Сестренку жалко. Он-то точно знает, как сильно Айаанка будет скучать по матери и спрашивать его, с надеждой заглядывая в глаза, когда мама придет. «Не нужны нам яблоки», – хотелось крикнуть ему изо всех сил, но комок безысходности застрял в груди. В его черносмородиновых глазах, вместо привычных живых огоньков, блеснула слеза. Тимирхаан отвернулся. Краем глаза он увидел под длинными шторами маленькие босые ноги. Майя, осторожно раздвинув плотные гардины, замерла перед фигуркой дочери, залитой блестящими лучами восходящего солнца. Кончиками пальцев коснулась пушистого ореола волос, взлохмаченных от сна, и уткнулась губами в теплую золотую головку девочки, с замиранием сердца смотревшей на нее снизу вверх.

– Устроимся, и я вас заберу… – выдавила тихо она, отводя взгляд. Через секунду хлопнула дверь веранды, в окне промелькнула выпрямленная спина уходящей Майи. Девочка мокрым от слез лицом уткнулась в живот застывшей у окна Саргылааны и, жадно вдыхая родной запах, прошептала:

– Эдьиий, почему не ты моя мама? Ты нас никогда не бросаешь. А мама… мама…

– Не плачь, Айаана, не надо. У нас, якутов, не принято провожать в дальний путь со слезами. Аньыы![9] Ты осе-нью в школу пойдешь, купим тебе школьную форму, бантик белый. Будешь у нас Кэрэ куо[10], – Саргылаана прижала к себе племянницу, силясь подавить тяжелый вздох.

Майя, с повисшими на ней младшими сыновьями, словно на двух крылах, поспешила к машине. Загрузив внезапных пассажиров с наспех собранным рюкзаком, газик с нетерпеливым урчанием тронулся в путь. Серое облако пыли зависло в неподвижном воздухе над грунтовой дорогой. Дом на пригорке затих, прислушиваясь к удаляющемуся гулу мотора и тайно благословляя оторванные от вековых корней свои истонченные побеги.

С того жаркого июльского дня родня Чугдаровых пребывала в томительном ожидании. Майя, обещавшая дать телеграмму, когда доберется до Ташкента, на связь не выходила: ни письма, ни телеграммы. Дни, тянущиеся в полном неведении, ничего не предвещали. Августовское высокое небо, отражаясь в каменистой речке, безмятежно повисло над Таас Оломом. Сенокос закончен, скот выпущен на скошенные совхозные угодья. Последние летние деньки, как легкий вздох облегчения и передышки, погнали тружеников запасаться на долгую зиму таежными витаминами. Лишь старики да курицы, кряхтя, остались за главных хозяев подворья. Село словно вымерло.

– Айаана, погляди-ка! Это кто расхаживает по двору? Не таай[11] ли Сэмэн? Что его привело в такой день, вроде на рыбалку собирался в Дэлим, – вглядываясь в сторону дома, заслонив глаза ладонью от прямых лучей закатившегося солнца, спросила Саргылаана.

– Таай! Таай, мы здее-есь! – сорвав платок с головы и подпрыгивая, девочка замахала руками.

– Ну-ка, осторожно! Ягоды опрокинешь… Целый день собирали, не разгибаясь. Айа-айа[12], спина моя… Туес[13] не забудь, – Саргылаана, хромая от долгой ходьбы и раскачиваясь в обе стороны под тяжестью полных ведер на руках, устало побрела к дому.

– Тыый[14], Байанай[15] расщедрился! Глянь, смородина-то еще не опала, оказывается, – удивился Сэмэн, забирая у сестры поклажу с крупными золотисто-черными горошинами. – А какая наливная!

– Матушка-природа нынче нас не обделила. Прошлогодний куст разросся, прогнулся весь под обилием ягод. Вот никто и не заметил, видать. Сэмэн, туох сонун?[16] – предчувствуя неладное, спросила Саргылаана, глядя в упор на старшего брата.

– От Маайыс есть вести? – вопросом на вопрос задумчиво ответил Сэмэн.

– Не тяни, рассказывай…

– К соседям только что из города приехали родственники. Говорят, в Москве переворот. Знакомые по телефону из столицы сообщили. Боятся, что и в Якутске могут быть волнения. Помнишь, драку на озере, студенты на улицу выходили? Вот они с детьми на всякий случай и сбежали подальше.

– А в новостях что рассказывают? Тимир, включи-ка телевизор. Тимирка! Опять куда-то запропастился, сорванец! – с голубого экрана полилась знакомая музыка. Танцевали прекрасные лебеди Чайковского.

Неожиданная новость о таинственном перевороте в сердце Родины к ужину достигла каждого дома в Таас Оломе, оторванного от цивилизации. Встревоженная всерьез Саргылаана, с раздражением разрываясь между бесконечными деревенскими хлопотами и телевизором, переключала кнопки с первого канала на второй. По центральному телевидению вот уже третий день подряд крутили балет «Лебединое озеро». Нехорошие предчувствия, устремленные в Узбекистан, откуда вот уже месяц не было вестей, не давали ей покоя. Дел было полно, ведь действительно в суровой Якутии летний день год кормит, а у нее все валится из рук. Сидя перед телевизором, невольно вспомнила свою юность, как в один ноябрьский день всех студентов, кто был в общежитии, загнали в читальный зал и сообщили о смерти генерального секретаря партии Леонида Ильича Брежнева. Потом в той же читалке, набитой всерьез испуганными студентами, по телевизору смотрели трансляцию похорон. Народ прощался со своим вождем, многие студенты плакали, и каждый думал как дальше будет жить страна без Брежнева. На следующий день солнце встало, и жизнь потекла своим чередом. Ничего не изменилось, и это очень удивило юную Саргылаану. Затем один за другим умерли Андропов и Черненко, которых многие молодые люди даже не успели узнать. «А может, Горбачев…?» – стыдливо отгоняя тайную надежду, она уставилась на экран. По телевизору лебеди в пышных пачках плавно взлетали под самую известную музыку, унося на нежных крыльях ее тревожные мысли в пустынные дали… Слух о путче в Москве подтвердился лишь спустя несколько дней.