– Пап, он что, меня клеит? – сухо спросила Аглая.

– Ха-ха-ха! – развеселился Кольчевский. – Я получаю второй сокрушительный удар за один вечер. Пора в отпуск. А вам, коллега, – он обернулся к Печекладову, – пора в адвокатуру.

– Уже иду, – буркнул Максим. – Щас объебон по Брешковскому напишу и подам рапорт.

– Что, не доведешь дело до конца? – спросил Елисей.

– Уже само докатится. Если человек под стражей и объебон написан, не дадут сорваться. Разве что Путин вмешается. Но если Путин вмешается, то что со мной, что без меня.

– А вдруг… – Аглая стояла спиной и говорила баристе: «Двойной шоколад, пожалуйста», – и, обернувшись к Максиму: – Вдруг тебя не возьмут в адвокаты?

– Следователей всегда берут, – ответил Максим.

– Как вас зовут? – спросил бариста, чтобы написать имя на стаканчике.

– Аглая, – ответила девушка.

– Аглая через «а» или через «о»?

Было 27 декабря, пятница, часов девять вечера. Елисей распрощался с дочерью и поехал домой. По привычке зашел в любимый бар, взгромоздился за стойку, поздоровался с барменшей Машей и попросил какой-нибудь коктейль, «Кир рояль» например.

– Что не виски? Сегодня праздник какой-то?

Елисей подумал, что сегодня и правда праздник.

– Коктейль «Мартини» будешь? – спросила Маша. – Король коктейлей.

– Гадость какая! – Елисей поморщился и улыбнулся.

Маша положила лед в конусообразный бокал на тонкой ножке и в шейкер, плеснула туда сухого мартини и принялась трясти.

– Трясешь хорошенько и выливаешь мартини, – она выдержала паузу, – в раковину.

И вылила мартини в раковину, оставив в шейкере только лед. Плеснула джина, снова принялась трясти, выбросила лед из бокала и медленно слила в бокал из шейкера прозрачную и маслянистую на вид жидкость.

– Это же чистый джин, – улыбнулся Елисей.

– Попробуй.

Он попробовал. Это не было похоже на джин. Это было похоже на счастье. Маша помахала кому-то и погрозила пальцем. Елисей оглянулся. Снаружи у большого витринного окна стояли трое детей. Две девочки лет двенадцати-тринадцати и мальчик лет пяти. Они расплющивали носы о стекло и, очевидно, изображали сироток, которые заглядывают в окно, чтобы посмотреть Рождество у богатых. Не спрашивая Машиного разрешения, Елисей махнул им, чтобы заходили. И дети зашли.

– Мам, мы голодные, – сказала старшая девочка.

– Дома пельмени есть, что вы здесь делаете?

– Пельмени мы съели на ужин, а на заужин ничего нет.

– Какой еще заужин?

– Заужин – это после ужина, – сказал мальчик с важным видом.

– У меня нет еды, у меня только закуски.

– Мы позаужинаем закусками, – сказал мальчик.

И дети полезли на высокие табуреты за барную стойку рядом с Елисеем.

– Тогда пойте, – Маша улыбнулась и нагнулась к шкафу, где хранились крекеры, чипсы, орешки и прочая ерунда, которая бывает в барах.

А дети сиротскими голосами затянули песню, которая странным образом звучала контрапунктом к тихо игравшей в баре «On the other side of the world» Тома Уэйтса.

– Посмотри, какое небо за окном, – печально тянули дети. – На заре печаль бесследно тает в нем. – Это была старая песня забытого певца Эдуарда Хиля. – Оно как парус земле досталось, и мы с тобой под ним плывем.

Елисей был мальчиком, когда была популярна эта песня. Дети пели медленнее, чем нужно, печальнее, но глаза у них были озорные, сверкающие, какие бывают у детей, когда они знают, что фокусник сейчас достанет из шляпы кролика или склеит заново свою распиленную пополам ассистентку и та выскочит из ящика, вихляя бедрами и сверкая блестками на купальнике. Они явно ждали фокуса, и этот фокус, похоже, был их домашней заготовкой.

И фокус случился. Маша распрямилась, держа в руках чипсы и крекеры, и запела вместе с детьми. Голос у нее был, как хрусталь в серебре, звонкий и в то же время глубокий.

– Пусть морозы, дожди и зной, мне не надо судьбы иной, лишь бы день начинался и кончался тобой.

Посетители бара обернулись на них и стали хлопать в такт. А они пели, и Маша раздавала детям крекеры. Пусть крекер морозы крекер, дожди и зной крекер. Мне не надо морковка, мягкий сыр судьбы иной. Лишь бы день сметана начинался чипсы и кончался тобой орешки. Маша пела, а дети набивали рты и хохотали счастливо с полными ртами. Когда песня закончилась, весь бар аплодировал.

– Всё, – сказала Маша, – давайте домой, коротко мультики и спать. Алина, – она обратилась к старшей девочке, – я тебя умоляю, только не «Клинок, рассекающий демонов» на ночь.

– Ня, пока, – ответила Алина, взяла брата и сестру за руки и вывела на улицу в яркий свет рождественской иллюминации.

Елисей сидел на своем месте за стойкой, и ему не хотелось пить. Ему хотелось смотреть на Машу, хотелось, чтобы она еще спела, но он стеснялся попросить об этом. Он допил свой джин, попросил все же «Кир рояль» и отхлебывал его понемногу. Люди приходили и уходили, Маша звонила в колокол, возвещая каждому входящему счастливую минуту, когда напиток в четверть дешевле. А Елисей сочинял лимерики, и Маша смеялась.

– Господин за последним столиком только кажется алкоголиком, на самом же деле он умный и дельный и пьет только семь дней в неделю, – декламировал Елисей, и Маша смеялась.

– Юная леди за стойкой должна быть веселой и бойкой. И очень внимательной, разъяснить всем приятелям, что презерватив обязателен.

Маша смеялась, не забывая наливать посетителям пиво и смешивать коктейли. Люди приходили и уходили, Елисей выпил не больше двух бокалов шампанского, а когда к полуночи бар почти опустел, перегнулся через стойку и спросил Машу:

– Можно я тебя поцелую?

Она ничего не ответила. Просто потянулась через барную стойку и поцеловала его. И вот что он понял, когда ее язык скользнул ему в рот. Он понял, что у выпускниц православных регентских училищ, которые набили на тело два квадратных метра татуировок и родили троих детей от незнакомых парней, про которых известно только, что у них красивые мотоциклы… Так вот, губы – не такие, как у менеджеров фармкомпаний. Не пластмассовые и натренированные дежурными улыбками, а жаркие и пухлые, как пироги, которые пекла в детстве мама: «Подожди, Елёська, не кусай сразу, обожжешься, горячее».

Увидев, что они целуются, последний посетитель встал из-за дальнего столика и, поднимая руки в жесте «сдаюсь», пошел к выходу.

– Всё-всё, ухожу. Могли бы прям так и сказать: «Пошел вон, старый дурак!»

Он остановился расплатиться, но Маша улыбнулась ему:

– За счет заведения.

А Елисей продекламировал экспромтом:

– Господин за столиком с краю увидал, что я умираю, что почти без сознания, от любви и желания, и ушел, проявив понимание.

Они закрыли бар, прихватили с собой бутылку шампанского и отправились к Елисею, держась за руки и останавливаясь каждые двадцать шагов, чтобы поцеловаться. Наступило 28 декабря, суббота.

Они не спешили никуда, нет. Валялись на диване одетые и трогали друг друга, как археолог трогает освобожденные от песка стены древнего храма, как реставратор трогает древнюю фреску, освобожденную от поздней мазни. Маша направляла его руку, чтобы он трогал ее, ее волосы, ее шею, ее грудь, ее живот, ее клитор под джинсами. Потом Маша встала и пошла в душ. А Елисей пошел в другой маленький гостевой туалет и вымыл в раковине те части тела, которые могли иметь дурной запах. Вернулся в комнату, разделся, выключил свет и лег на диван навзничь. Маша тихонько напевала в душе, эрекция у Елисея возникала просто от звука ее голоса. «Мне не надо судьбы иной, лишь бы день начинался и кончался тобой». Она вышла из ванной, завернутая в полотенце. Села на Елисея верхом, ввела в себя его член и засмеялась, как серебряный колокольчик.

– Как я здесь оказалась, не знаешь? Почему я так долго тут не оказывалась, не знаешь?

И качнула несколько раз бедрами, как бы в шутку, как нежная мать понарошку дерет непослушного мальчишку за ухо. После трех или четырех движений остановилась, упала на Елисея, он сквозь полотенце чувствовал, как по животу ее идут спазмы, и едва сдержался, чтобы не кончить вместе с нею. Стянул и отбросил в сторону полотенце, опять едва сдержал оргазм, когда ее грудь коснулась его груди. Потом время исчезло. Елисей не мог бы сказать, четверть часа, час или два часа прошло с того момента, как Маша села на него верхом, до того момента, как, лежа под ним, Маша прошептала: