Князь Михаил низко поклонился ей: «Здравствуй, матушка!»

Елена Петровна поцеловала его в лоб и, шутя, пожурила:

– Ну, ты уж совсем встречаешь меня как государыню! С меня было бы довольно и одного тебя!

Князь Михаил, оправдываясь, с улыбкой показал на своих товарищей, на воевод: «Они бы не позволили мне, не простили!»

– И вы, стало быть, тоже? – нарочито сердито спросила княгиня Головиных, любуясь ими, ладно скроенными молодыми людьми.

– Как можно, Елена Петровна, оставить князя Михайло одного! – в том же шутливом тоне ответил ей Семён.

– Да ты, вижу, как нитка за иголкой: куда Михайло, туда и ты!

– То государь ведает!

– С вами сведаешь! Вы чуть что – так сразу подавай невместную!

Елена Петровна снисходительно покачала головой, как бы давая понять: «Ну что с вами, молодыми, поделаешь, придётся смириться…»

– Ну, веди, веди меня, а то приморозишь моих девок! – сказала она сыну. – Вас-то ничего уже и не берёт! – окинула она взглядом их лёгкие кафтаны, в каких они выскочили во двор встречать её.

Князь Михаил взял её под руку и поднялся с ней на высокое теремное крыльцо. За ними в терем вошли воеводы.

В большой палате, где когда-то собирал на пиры своих опричных Грозный, уже стояли столы. Подле них бегали дворовые Скопина. Они заканчивали приготовление к встречному угощению по случаю приезда матери большого воеводы, дня Архангела Михаила и дня рождения князя Михайло.

Елена Петровна переоделась у себя, в отведённой для неё комнатке, и вышла в палату в каптуре и смирной вдовьей телогрее[1]. Она прошла во главу стола и села в кресло. Высокая ростом, в длинной телогрее, она держала стан прямо, что подчёркивало всё ещё статную её фигуру. Не было заметно на лице у неё и белил, тем более румян, чем славилась, грешила боярская среда. У неё были такие же, как у сына, большие выразительные глаза и строгие черты лица, за которыми угадывался твёрдый характер. Светлые, дугой, красивые густые брови, прямой нос и губы с изящной чёткой линией делали всё ещё привлекательной её, несмотря на возраст.

Она немного откушала, поговорила с гостями и поднялась из-за стола, когда заметила, что воеводы начали дотошно обсуждать какие-то свои дела и совсем забыли о ней.

– Пора мне и честь знать! Воинские разговоры – не женское занятие! Вы обойдётесь тут уж как-нибудь без меня!..

На следующий день князь Михаил зашёл после заутрени к матери, на женскую половину терема.

Елена Петровна приняла его в маленькой горенке, рядом со спаленкой, где комнатные девки убирали стол после завтрака боярыни.

– Меланья, иди, – велела княгиня старшей комнатной девке. – Я уж тут сама, коли надо будет.

Она поцеловала сына в лоб, усадила подле себя, внимательно, с любовью, но строго оглядела.

– По дому-то, чай, соскучился?

За год, что она не видела сына, он похудел и от этого, казалось, вытянулся ещё выше ростом. На лице у него появились суровые складки, взгляд стал спокойным, глубоким. Исчезла у него и былая юношеская суетливость, тревожившая её, когда он начал вдруг быстро взрослеть.

– Ох и не говори, матушка! – невольно воскликнул князь Михаил. – Как там Александра-то?!

– Всё думает и молится о тебе. В заступницы Богородицу призывает. Ждёт тебя, все глаза выглядела. Каждый божий день спрашивает: «Да когда же приедет, скоро ли?..» А что я отвечу, коли самой то неведомо!

– Скоро, матушка, скоро! Вот откроем на Москву дорогу, так и приеду!

Он встал с лавки и заходил по горенке.

– Государь пишет, на столицу зовёт… Дары великие уже готовы. Ждут нас доподлинно!

– Ох, Михайло, Михайло! – с озабоченным выражением на лице заговорила Елена Петровна. – Слышала я, что вчера твой приятель, иноземец, за столом говорил. Над словами его поразмыслил бы. Не гулять приехала я сюда, хотя и на ангела твоего. И то верно – истомилась по тебе, моему единственному! Но могла бы ещё подождать. Да не это тревожит меня… Слухи недобрые по Москве идут: венец, мол, тебе предложили воровские людишки, что поссорить с Василием хотят! И у Шуйских о тебе очень худо распинаются!.. На Москве люди злы, завистливы! А пуще всех опасайся Дмитрия! Корень лютый от Скуратова на дворе у него поселился! Сам Василий не так уж прост! Сладки речи ведёт, да уж горько пить из рук царских его!..

– Что ты, матушка! – поразился услышанному Скопин. – Он мне верит во всём! Я служу ему честью! Воровству и обману не учила ты меня! С ранних лет мне отца заменила! И твой сын походить на него старался!

– Да, ты верно говоришь! – с горечью вырвалось у Елены Петровны, и её губы дрогнули, беспомощно и жалко.

Только теперь она поняла, что, научив его быть честным, правдивым, стоять на слове, сделала беззащитным перед людским коварством.

– Матушка, если царя ослушаться посмею – честь его задену!

– Напиши ему, что идёшь на Смоленск аль на Тушино! Как товарищ иноземный твой советует! С Сигизмундом безопасней воевать, чем в Кремле, во дворце, пировать!..

– Не о том говоришь, матушка! – обескураженно протянул князь Михаил, видя, что она не слушает его. – Дядю уважаю я и хочу поведать мысли важные ему!

Елена Петровна поникла головой… Поймёт ли он её страхи?.. Поймёт, но всё равно поступит так, как велит честь. И в этом она узнала своего мужа, Василия Фёдоровича, и, в общем-то, не удивилась тому, что услышала. Подспудно она ожидала это. И может быть, благодаря этой черте характера мужа, мелькнуло у неё, их семейство уцелело во время большой опалы Годунова, ещё в бытность того правителем. В тот год она была беременна, носила сына, и неизвестно, был бы сейчас Михайло и как бы повернулась их судьба, если бы Василий Фёдорович попал в немилость к Годунову, не был бы известен как человек чести. Она же знала, что не страх за неё, беременную, заставил мужа не поддержать старшую ветвь Шуйских, пытавшихся свалить Годуновых путём развода царя Фёдора с Ириной Годуновой. Погром Годуновым семейства Шуйских был ужасен: прокатились аресты, казни, ссылки. Пострадало много, очень много людей: митрополита Дионисия, примирителя Годуновых и Шуйских, затем решившегося развести царя с царицей, отправили в Хутынский монастырь и заточили там. Василия Фёдоровича лишили наместничества в Каргополе, но не тронули, а лишь отправили в Псков, на воеводство. Оттуда он ушёл воеводой в государевом полку против шведов под Ругодив. Когда же он вернулся из похода, то его больше никуда не посылали на службу. Он начал быстро хиреть и вскоре умер. Не таким был Василий Фёдорович человеком, чтобы сидеть на своём дворе… Вот и Михайло весь в него, и боярство выслужил даже раньше, чем отец… К его прадеду, вспомнила она, князю Ивану, сыну Василия Бледного, прилипло прозвище «Скопа» – хищной птицы… «Вон оно откуда пошло-то!» – подумала она, когда Василий Фёдорович как-то раз вернулся с охоты из своей старинной вотчины в Рязанской земле и привёз необычный трофей: орлана, с громадным размахом тёмно-бурых крыльев и белым брюшком. За ним он долго и безуспешно гонялся, следил, как тот высматривает что-то на водной глади, парит над Вердой, тихой песчаной речкой… Потом он зависает в «трясучке» и… вдруг падает из поднебесья, бреющим полётом проходит над водой, выхватывает когтями из воды подлещика…

И вот однажды, в такой момент, его настигла стрела…

Она гордилась своим сыном. Тот ещё с малых лет проявил такие таланты в грамоте, что дворовый дьяк Тимофей, обучавший его, поражался быстроте и живости его ума и только ахал и хвалил.

Вот и вчера, когда они затеяли при ней разговор о рейтарах, осадных пищалях, конном бое и ещё о чём-то ратном, воеводы, намного старше его, внимательно слушали её сына. Заметила она, что у него появилось много новых книг, заморских, и догадалась, что их привёз ему тот иноземный друг. Все книги были воинские, с картинками: на них сражались люди в ладных доспехах, чудно нарисованные. Таких книг она не видела ни у своего отца, боярина Петра Ивановича Татева, ни в иных московских семьях. Там, где были обучены грамоте, книги водились лишь богоугодные. А чаще всего бояре ставили под грамотами крестики.