Посмотрим, какое у него будет лицо, когда мы закончим нивелировку и положим подсчеты на стол. Мы не будем ни на чем настаивать, мы просто вручим ему журнал и уедем с Петровичем. А там пусть поступает, как сочтет нужным.

Наконец я не выдержал. Сел на полу, огляделся — Криса еще не было. Левка, укутавшись, спал — и я тихо, стараясь не шлепать ногами, вышел во двор.

Звездное небо было так прозрачно, так пропитано светом, что я, не спустившись еще по лесенке, замер от восхищения. Мне не было видно луны: она стояла где-то над головой, за крышей, темная глыба дома загораживала ее, но весь воздух вокруг словно звенел от ее могучего, непобедимого присутствия. Тени молча лежали на земле, растянувшись странно, как люди, упавшие ниц и прикрывшие большими черными ладонями лицо. Все предметы белого цвета гордо фосфоресцировали, а высокое небо мерцало каким-то бледно-синим сиянием.

Я тихонько спустился по скрипучим ступенькам и пошел босиком к калитке по холодной земле. Вдруг негромкий смех толкнул меня и остановил на полдороге. Я растерянно оглянулся — кто-то невидимый смеялся надо мной, тихо смеялся надо мной из лунной тени, и я не мог понять, откуда доносится этот смех. Но смех повторился. И правда, что может быть смешнее худого человека в белой майке и длинных-предлинных трусах, крадущегося ночью по двору! Я не видел их, но уже знал с уверенностью, что это были Крис и Ленка.

Я почувствовал; что краснею. Если бы кровь могла светиться, то лицо мое, шея и плечи выступили бы из темноты ярко-розовым пятном.

— Ну зачем ты остригся, Генка? — ласково сказал голос Ленки, и я отпрянул в сторону, как заяц-русак.

Они сидели в двух шагах от меня, за калиткой. Стоило просунуть руку сквозь планки ограды — и можно было бы коснуться спины Криса. Его рука с закатанным до локтя рукавом рубашки лежала на спинке скамейки, и сверху мне было видно, как пальцы другой руки методично и неторопливо перебирают пуговицы на ее платье.

— Ну зачем ты остригся? — настойчиво повторила Ленка, лежа у него на коленях и глядя снизу вверх огромными глазами. — Кудрявый был бы такой хорошенький…

Рука Криса шевельнулась, и что-то с легким стуком упало на скамейку и потом вниз.

— Пуговица, — тихо засмеялась Ленка. — Потом поищем, ладно?

И долгая-долгая наступила пауза. «Так», — сказали себе, и у меня потемнело в глазах. Нет, мне не было больно и даже завидно не было: дальше пуговиц у меня просто не хватало фантазии, дальше пуговиц для меня начинался мрак, так что нечему было завидовать. Просто я чуть не потерял сознание от какой-то странной жути. А ведь это и вправду страшно: прирученная, притихшая, как домашняя кошка, красота…

«Так», — сказал я себе еще раз, закрыл глаза и медленно пошел домой.

— Тут у тебя какие-то странные крепления, — с усмешкой сказал у меня за спиной Крис. И не было у него в голосе никакого счастья. Ничего не звенело в нем — одна лишь была усталость и добродушная лень.

Я шел к веранде и думал: а может быть, так и надо? А может быть, и не нужно им нашего счастья, которое в каждом слове звенит? От счастья твой голос становится странным и тонким, лицо покрывается красными пятнами, в глазах стоит отчаянная, мучительная глупость. А то и вовсе сникаешь, глотая язык и вытягивая тонкую шею. Кому же ты нужен такой, счастливый?.. Может, и нужно-то им всего лишь, чтобы кто-то лениво и устало отвечал на их настойчивые вопросы…

Но тогда это какая-то другая система жизни, созданная не для меня. И, по-моему, не для Левки… Мы совсем не пираты, мы лишь строим из себя пиратов… а пираты — другие. Они хладнокровны и уверены в себе, они умеют отбивать чечетку и опрокидывать взглядом… Они умеют насмехаться без жалости и предавать без стыда… Им все дано, а любить им не надо, уж слишком непрактичная эта штука, любовь… Ленка… Ленка… Ведь ты же красивая. Или красота — это тоже просто так?

Луна все светлела, и небо было чистое и высокое, как мудрый лоб, и скверно же мне было, честное слово!

Скрипнули проклятые ступеньки.

— Ребята! — вскинулся Крис. — Эй, кто там? Лева!

— Да нет, — спокойно отозвалась Ленка. — Это Алик. Подошел сюда, постоял и обратно ушел…

Генка тихо сказал ей что-то, и оба они засмеялись.

Странные отношения сложились у нас на бригантине. Мы вроде бы не ссорились с капитаном, но в то же время и не мирились. Молча, словно по уговору, поднялись мы с Левкой в четыре часа и, не говоря ни слова, пошли к выходу. Мы знали, что Крис проснулся, лежит на спине и смотрит нам вслед. Когда мы открыли дверь на кухню и принялись разливать по бутылкам молоко, Семка, уже позавтракавший, кивнул в сторону горницы:

— А начальника с собой не берете? Или он вам доверяет?

— Доверяет, — гордо сказал Левка.

— Это они в такую игру играют, — раздался в горнице спокойный голос Криса. — Кто скорее спать отучится.

— Хорошо, — с уважением сказал нам Семка. — Научил вас все-таки Геннадий работать на совесть.

— Ага, — ответил я, и мы вышли на улицу.

Крис хотел превратить наш бунт в игру — ну что ж, это его дело. Но мы дадим-таки сорок пять точек. И журнал с подсчетами ляжет к нему на стол.

Вчерашний день не прошел для меня даром. Болела спина, саднило плечо, которое я прищемил треногой (Левка утверждал, что это случай вообще фантастический, так как легче прищемить плечо, скажем, цигейковым пальто), и всю ночь в глазах у меня стояла цифра 4786, которую я заучил, наверное, на всю свою жизнь. Но зато я приобрел опыт. Движения мои стали точней и свободней, я больше не путал винты, настраивал по уровню с двух-трех попыток, и вообще дело пошло на лад. К обеду мы кинули двадцать четыре точки — и даже сами нисколько не удивились. Левка носился по участку, как хорошо тренированная лошадь. Несколько раз он порывался поставить рейку вверх ногами, но по его глупой физиономии все можно было угадать заранее. Когда с ним случался заскок, он пролетал мимо меня с каким-то дымным блеском в глазах, страстно дыша, становился на точку — и я наперед показывал ему издали кулак. Левка покорно кивал головой, с трудом ориентировался в пространстве — и рейка становилась как полагается.

К шести часам (разумеется, без обеденного перерыва) мы почти замкнули кольцо, подойдя к скотным дворам, откуда начинал в свое время Крис. До финиша, следовательно, оставалось лишь три точки, установленные на территории свинофермы. Мы сели рядышком на траве и выпили теплое от беготни и тряски молоко.

О своем феноменальном рекорде мы, как по уговору, молчали. Было приятно разговаривать о незначительных вещах и помалкивать о главном.

— Ох и несет же от этой свинофермы! — лопотал Левка. Молоко струилось по его жадному подбородку. — И как тут девчата работают! Нет, окончу школу и пойду в институт мяса и молока, займусь проблемой машинного синтеза пищи.

Мы перелезли через загородку и пошли по территории искать точку. Запах был действительно первосортным: баллов семь-восемь, и это в полумиле от эпицентра.

— Ага! — радостно сказал Левка. — Наши точки с наветренной стороны!

И вдруг лицо его изменилось: веснушчатый нос стал острым и желтым, глаза округлились.

— Смотри, смотри! — показал он пальцем назад.

Я оглянулся и помертвел.

Это было как в страшном сне: тренога одиноко торчавшего в стороне нивелира вдруг грустно покосилась и, дрыгнув в воздухе выдернувшейся ножкой, рухнула в навоз.

Я подбежал к нивелиру и поднял его с земли. Линзы, к счастью, почти не пострадали. Большая по-прежнему отсвечивала фиолетовым блеском, а в малой появилась лишь небольшая белая трещинка. Но зато уровень был в ужасном состоянии: по стеклянной трубке бегал уже не один, а два овальных пузырька. Свести их в один мне так и не удалось.

…Вечером мы с Левкой сидели за столом и, склонившись над полевым журналом, подсчитывали результаты всех нивелирных ходов. Крис лежал на полу, деловито развинчивая нивелир, и время от времени бросал на нас любопытный взгляд. Катастрофа с прибором его нисколько не потрясла. Наше сообщение о том, что мы кинули все пятьдесят три точки, он тоже встретил не моргнув и глазом.