– Так это ночной чёрт! Бельский! – молнией метнулось воспоминание. – Привёл господь встретиться. Ладно, не последний раз видимся.

Он подошёл к казакам. Иван Кольцо, улыбаясь, похлопал его по плечу.

– Не любишь ты рыжих! Вон как врезал ему! – захохотал Арефий. Вслед за ним загоготали остальные.

Егор обернулся, ища глазами синеглазку. Но той уже не было видно. Ушла, наверное.

– Увидела, что всё в порядке у меня, и ушла, больше не на кого смотреть, – улыбнулся про себя казак и подбросил вверх золотой червонец: – Ну что, браты, гуляем нонче?!

– С такими деньгами за два дня раскатаем Москву на брёвнышки! – вновь захохотал Арефий. – Гуляй рванина, от рубля и выше!

Вечером Лазаревой субботы царь вернулся из бани и улёгся на пуховики. Боль в правом боку поутихла, после тёплой парной меньше стала ныть шея и спина. Шёлковое бельё приятно холодило разгорячённое ещё тело.

Грозный ещё раз перебрал в голове разговор с казаками. Атаман у них простой, как нож засапожный. Всё рассказал. Впрочем, ничего особенного. Хорошо, что кучумовых людей прогнали. Пусть Строгановы там управляются. Траты из казны не будет, а прибыль от ясака пойдёт немалая.

На приёме царь всё время поглядывал на разноглазого. Щелкалов ему шепнул, что, дескать, это и есть тот колдун, чью голову литвин Лютый просит. Боец-то опытный, лихо он рыжего сегодня навернул. Лицо знакомое у этого казака, и глаза, глаза колдовские, прямо как заноза засели в голове! Памятные, знакомые глаза, до боли прямо. Да мало ли таких, знакомых-то! Щелкалов, нет, Бельский сегодня с ним поговорит, да и отправит завтра же в Ковель. А Лютый за ним присмотрит, наверное, от такого не сбежать. Хотя, пусть сами разбираются. Решу, как быть, чтобы не сбежал колдун. А он точно колдун! Два удара от самого Евдохи принял, не качнулся, и глаза такие – пусть колдует на Курбского, казацкое отродье!

Из Вены, от цесарского двора гонец от Истомы Шевригина, посла московского, письмо привёз сегодня. Надо прочесть. Истома, сын Василия, боярина, разумен, ловок и разворотлив. Три года назад дело сладил с самим папой римским, да и сейчас, видать, общается со знакомцами из Столицы Апостольской. Шустёр, и полезен.

Себе на удивление легко царь сел на пуховиках, придвинулся к трёхсвечнику, взял зашитый и запечатанный красной смолой мешочек. Внутри грамота от Истомы.

Прочитав её, Иван Васильевич едва не задохнулся от ярости. Он крепко сжал в руке пустой мешочек и тяжело дышал. Нет передыху ему! Как чуют стервятники, что он скоро на тот свет отправится.

Истома писал, что ему сообщил папский нунций при цесарском дворе. Дескать, Стефан Баторий, король польский, просит у папы римского двести тысяч золотых. На эти деньги он снарядит войско для войны с турецким султаном. Но сначала завоюют Московское царство.

«Двадцать четыре тысячи конных и пеших бойцов обещал король Степан, – писал Истома. – И как только Москву покорит, сразу на турок пойдёт. Но папа ему не верит и велел тебя о том известить. Ему не надо такого. Он хочет, чтобы и поляки, и литва, и ты, государь, вместе с цесарским, испанским и венецианским войсками на османов навалились. Мне про то нунций сказывал».

Отдышавшись, Грозный вновь завалился на пуховики.

– Турецкий оплёвок этот Стефан, – зло подумал он. – Нищеход, бродяга, ко мне на службу просился, а султану и вовсе туфли, говорят, целовал, когда шертовал. И папу решил обмануть, выродок собачий. Ох, прости господи!

Царь не любил брани, и сейчас, когда выругался, даже мысленно, укорил себя. Он занёс двуперстие, намереваясь коснуться лба, но задрожавшая рука подвела, и он ткнул пальцами в глаз.

Вздрогнув от неожиданности, Иван Васильевич зло засопел.

– Вот помяни чёртова сына, как сразу дьявол под руку бьёт! – подумал он. Но сразу успокоился и трижды перекрестился.

Дальше царь стал думать. Если Баторий, несмотря на подписанный в прошлом году мир, всё-таки нападёт, придётся туго. Этот турецкий ставленник на польском троне хитёр. Он, наверное, подождёт, когда Фёдор станет царем, тогда и навалится.

– Ох, сожрут моего Федьку блаженного, – снова загоревал Грозный. По лицу потекли слёзы. Они ползли по щекам, неприятно щекотя их.

Проплакавшись, царь высморкался и решил, что нечего реветь, надо дело делать. Сперва с Курбским расправиться надо. Потом подумать, как с иезутами и Баторием быть. Если под власть папы римского Москва отойдёт, польский король сюда не сунется. Иезуиты не дадут. Вот и сохранится царство для Фёдора, детей его и всего дома святого Владимира.

– Гаврилка! – крикнул царь, повернув голову. Из угла метнулась тень к пуховикам.

– Зови сюда Бельского, – велел Иван Васильевич. – Быстрее!

Богдан в тот вечер командовал стрельцами охраны, что Кремль берегли, потому прибежал быстро. Вошёл, шапку лисью сорвал, поклонился, глаза свои дикие уставил.

– Иди к столу, садись! – царь махнул рукой. – Гаврилка!

Тот подскочил ближе.

– Уйди отсюдова, – Иван Васильевич шмыгнул носом. – Скажи на кухне, пусть мне квасу принесут, да не кислого, а пышного, на ягодах басурманских.

Дождавшись, пока за Гаврилой не заскрипела дверь, закрываясь, царь исподлобья глянул на Богдана. Тот чуть прищурился, ожидая.

– Завтра пошли слугу в приказ Казанского дворца, – вполголоса заговорил царь. – Казак там есть, Егор. Сломайнога его кличут. Да ты его знаешь, он твоему Евдохе башку нынче стряс. К себе его вызови.

Богдан чуть приподнял голову, и немного опустил, расслабляясь, плечи. Речь шла о колдуне, скорее всего, о чём они с Годуновым говорили.

Грозный почуял облегчение Бельского (Что это он? Неужто знает, о чём скажу? С чего бы это?)

– Дашь ему пятьдесят рублей и велишь ехать в Ковель, извести там князя Курбского, – вглядываясь в глаза Богдана, сказал царь. И тот снова не удивился. Лицо опричника даже не дёрнулось, в глазах плясали огоньки свечей.

– Передашь ему поручение от себя, – Иван Васильевич повернулся боком к Бельскому. – Скажешь, чтобы за пару месяцев обернулся. А вздумает бежать или хитрить, так всех казаков, что с ними пришли, на кол посажу. А про меня ничего не говори. Понял?!

Богдан кивнул. Это было очень странно, что он не удивляется, даже не меняется в лице, подумал царь. Он общался со многими разными людьми, видел их в жизни и смерти. Напитанная многими страстями и волнениями душа его почуяла что-то неладное в этом.

Опершись на стол, Бельский встал и тут же поморщился и охнул.

– Что с тобой? – царь свёл брови, насупившись. Он уже насторожился.

– Да чирий у меня на заднем месте, – Богдан медленно распрямился. – Второй день мучаюсь, думать ни о чём не могу. Сегодня на кулачном месте разошёлся я, так он у меня после этого ещё сильнее болеть стал.

– Лекаря позови, пусть лечит, – расслабился царь (Так Богдан о заднице своей думает, вот почему спокойный к моим словам). – Иди, и чтоб колдун этот поскорее из Москвы выехал. Пообещай ему тысячу рублей, если Курбского уморит. Вернётся если, и дело сделает, я тебе их дам, передашь. И при себе оставишь колдуна этого. Если вернётся. Ступай, Богдан!

В дверь горницы стукнули. Гаврилка принёс квасу, пенного, пышного, сладкого. Махнув рукой Бельскому, царь отпил пару глотков и снова завалился на пуховики. Вскоре он засопел. Гаврилка на цыпочках тихонько подошёл к столу и плюнув на кончики пальцев, по очереди зажал ими огоньки свечей – потушил. Вернулся в свой угол, лёг на расстеленную там овчину, и забылся лёгким сном, всё время ожидая царского зова.

В Успенском соборе пахло ладаном. Митрополит Дионисий оканчивал заутреню. Невидимый Егору хор грянул «Господи, помилуй!». Казаки, стоявшие у стены, истово крестились и кланялись в пояс, хотя в церкви тесно, плечами толкаются.

Иван Кольцо бормотал под нос молитву. Только сейчас, на службе Вербного воскресенья, казаки поняли, как им не хватало молитвы в храме. Иные уж лет двадцать в церкви не бывали, вот как Арефия взять. А сейчас казак глаза закрыл и только знай отмахивает кресты.