Люциан не любил хирургов.

Говорят, той ночью ему спасла жизнь минусовая температура, но я знал правду. Почти четверть века он посвятил войне, и в Вайоминге его все боялись. Проще говоря, Люциан был самым высокопоставленным сотрудником правоохранительных органов в отставке во всей стране.

– Как твой заместитель, все с такими же большими сиськами?

А еще он был ужасным извращенцем.

Я поднял голову, не убирая руки со слона.

– Люциан…

– Я просто спросил.

Это была его любимая тактика – удивить и сбить с мысли. Возможно, именно поэтому я не выигрывал у него в шахматы с весны 1988-го. Я сдвинул слона на доске, пока он смотрел на меня из-под густых бровей.

– В чем дело?

Я откинулся на спинку кресла с подлокотниками из конской кожи и огляделся, пока проигрывал. Люциану разрешили привезти свою мебель в «дом для стариков», как он его называл, и меня смущал резкий контраст западного антиквариата и стерильной обстановки. Я приходил сюда играть в шахматы с Люцианом с тех пор, как он поселился здесь восемь лет назад. Я никогда не пропускал этих вторников, надеясь, что Люциан станет не таким внимательным, но за эти восемь лет он совсем не изменился. Я же, напротив, старел на глазах.

– Ни в чем. Почему ты спрашиваешь?

– Ты ни черта не сказал с той самой минуты, как пришел. – Он сделал ход.

– Я пытаюсь сосредоточиться, – перевел я взгляд на доску.

– Да какая разница, я все равно разобью тебя в пух и прах. – Он сунул палец в ухо, осмотрел ушную серу на мизинце и вытер его об обрезанные выцветшие джинсы на конце его культи. – Поверить не могу, что ты не принес пива.

Я тоже не мог в это поверить. Я почти десять лет таскаю пиво и черничное бренди «Брайер» Люциану по вторникам.

– Мне надо с тобой кое о чем поговорить.

– Это и так понятно, я все ждал, пока ты начнешь. – Он снова сделал ход. – Важное дело?

– По работе.

– А, вот срань. – Он наблюдал, как я двигаю коня в самое пекло, и покачал головой. – Ладно, давай поговорим и забудем об этом, чтобы хотя бы поиграть как следует.

– Это касается твоего племянника.

– Что он теперь натворил? – поднял голову Люциан.

– Избил Жюля Белдена.

– Сильно? – Его руки замерли.

– Довольно.

Он откинулся на спинку кресла, перенося вес, и уставился на свое отражение в темном стекле раздвижной двери позади меня. Он был красивым стариканом, похожим на кинозвезду, как и судья, но несколько суровее. Паутинка морщин тянулась от уголков его глаз к неизменной линии роста ухоженных платиново-белых волос. Судья был более эстетичным; на Люциане все было угловатым, даже его «площадка», которая наверняка не менялась со времен Рузвельта. Я никогда не видел карих глаз темнее, чем у него, чернота зрачков, казалось, сливалась с этой темнотой. Я уверен, что его глаза отражали всю темноту снаружи и внутри. У Люциана не было детей, и ответственность за продолжение рода лежала исключительно на Терке. Ему не понравился такой поворот событий, и сжатая челюсть ясно давала это понять.

– Хочешь выпить?

– Если ты забыл после того, как сам же столько раз напомнил, я ничего не принес.

Люциан поскреб легкую щетину на подбородке ногтями, срезанными до корней.

– Слава небесам, я на тебя сильно не рассчитываю. – Он показал на угловой шкафчик. – На нижней полке за одеялом стоит бурбон.

Я встал и достал выпивку – «Паппи Ван Винкл», в доме престарелых Дюрана хранится только лучшее. Я поставил на стол бутылку, заполненную на три четверти.

– У тебя есть стаканы?

– А что, воспитание не позволяет пить из горла?

Я протянул ему бутылку и смотрел, как он сделал глоток, а потом, явно оживившись, вытер горлышко рукавом фланелевой рубашки, которую явно носил не меньше недели.

– Спасибо.

Вообще, мне не нравился бурбон, но этот был исключением. Я даже не мог передать богатый сливочный вкус во рту, и у меня возникло ощущение, что мне надо жевать. Пожар в горле казался очищающим, как будто его одобрили по политике выжженной земли.

– Жюль сейчас в отделе?

– Да.

– Он выдвинет обвинения?

Я сделал еще один глоток и вернул бутылку не вытирая.

– А ты не жалеешь мой бурбон, учитывая, что сам ни черта не принес.

Я сел, а Люциан продолжил смотреть в стекло. Меня поражала жизненная сила этого человека. Аристотель говорил, что некоторые умы – не сосуды, которые надо заполнять, а огни, которые надо поджигать. Даже не считая бурбон, Люциан горел уже давно, и глаза летающего тигра до сих пор светились жизнью.

– Были бы у меня две ноги, я и сам врезал бы этому засранцу. – На этот раз палец указал на меня. – Ты сам с этим разберешься?

– Думаю, да.

Люциан еще сильнее развалился в кресле. Мы будто обсуждали заказное убийство. Он шмыгнул, немного поработал желваками и сделал еще один глоток.

– Что тебе нужно от меня?

– Официальное отпущение грехов.

Люциан снова отпил и передал бутылку.

– Боже, к этому быстро привыкаешь. Сделаем еще по глотку и вернем на место. – Он рыгнул. – Пока не нажрались как свиньи. Местные сволочи сопрут все, что не прибито к полу… Что?

– Работа.

– Еще?

Теперь он смотрел на меня, а я развернулся к стеклу.

– Не знаю, сколько ты захочешь услышать…

– Вот черт, мне завтра с утра надо делать поделки шпателем. Даже не знаю, захочу ли забивать себе голову делом об убийстве.

Я сразу развернулся.

– С чего ты взял, что это убийство?

– А с чего ты взял, что это не оно? – Я стоял и смотрел на него. – Сядь, у меня уже шея болит. – Я послушался. – Не смотри так удивленно, я же читаю газеты.

– Это мог быть несчастный случай, Люциан.

Он скрестил руки, задумавшись.

– Хрень полная. Насколько я понял, куча людей желали этому парню смерти, видимо, кто-то из них решил сам совершить правосудие. – Я рассказал ему про баллистику. – Господи боже, от этого ублюдка вообще что-то осталось?

– Конечности.

– Куда стреляли?

– В центр.

– Спереди или сзади?

– Сзади.

– А спереди все разнесло, я так понимаю?

– Ага.

– Свинец?

– Да. Точных данных нет, но все сводится к тому, что стреляли из большого калибра.

– Шарпс.

– Ну, есть и другие…

– Шарпс.

Он положил подбородок на ладонь, а короткие пальцы обхватили челюсть. Старые, скрюченные, они выглядели так, словно без труда могли раскалывать грецкие орехи. О хватке Люциана ходили легенды, и если вам не повезло настолько, что он добрался до вас, вы не будете думать ни о чем, кроме этих пальцев. Было забавно наблюдать, как запускается его механизм, как Люциан словно летает над округом Абсарока, спускается с гор, обходит овраги и предгорья и заглядывает на каждый чердак, в каждый сундук, шкаф и оружейный тайник на сотне квадратных километров. Он добавил к списку еще пять имен, ни одно из которых не относилось к индейцам. Я рассказал ему о пере.

– Черт. Это все?

– Да. – Люциан жевал губы, но в остальном казался неподвижным и заговорил только спустя какое-то время. – О чем ты думаешь?

– О том, чтобы снова достать бурбон.

Я аккуратно убрал фигурки на их законное место внутри доски. Пожалуй, на сегодня с шахматами покончено.

– Ты все еще общаешься со своим индейцем Плывущая Сельдь?

– Стоящий Медведь.

– Да, с ним.

Люциан издевался над индейскими именами так, что это можно было считать преступлением. Он говорил Глубокие Норы вместо Большие Вороны, и Подбитая Скула – вместо Красная Стрела. Этих кличек был миллион, и не важно, сколько раз я его поправлял, Люциан просто усмехался и говорил дальше. Даже несмотря на это, индейцам он нравился. Они уважали его за твердый характер и любовь к справедливости. Однажды Люциан устроил кампанию против публичного пьянства на мосту, на котором я вчера занимался спортом, когда затормозил на своем корыте и потребовал у отважных пьяных мужчин отдать бутылку. Они сделали еще по глотку, выкинули оставшееся в Пайни-Крик и сказали: «Какую бутылку?»