Пробудился Михалыч, поправил фуражку, встал.

— Гляньте-ка, куда нас занесло! — заорал ни с того ни с сего весело. — В стаде мы!

Кабина возвышалась над водой теперь значительно выше и не прямо, а с наклоном. Значит, воды в трюме поубавилось. Николай Николаевич с изумлением взирал в окно.

— Выходит, он принял наш самолет… за себе подобного!

Валентин, как ответственный за шов, первым делом полез в трюм, то есть — кают-компанию. Голос его отдавался гулко.

— Воды почти нет. Эй, Михалыч! Юрик! Надя!

Мы заглянули внутрь. Красиво! Ближние иллюминаторы светились живым, зеленоватым светом, а дальше было все темнее и таинственнее. Голос Валентина раздавался с самого низа, от туалета. Ботинки его шлепали по воде.

— Здесь ведер двадцать осталось! — задорно кричал он.

— Ладно, вылазь, — сказал Михалыч. — Людям в туалет надо, а ты там гарцуешь, как… конь…

Ох уж этот Михалыч! Я уже целый час терпел, и ничего, а он — прямо, по-солдатски…

Пока мы приводили себя в порядок и готовились завтракать, среди китов произошло оживление. По двое, по трое они подплывали к нам, зачем-то широко разевали розовые, обширные пасти. Волны от их тел качали наш самолет, и он тоже в ответ как бы приветствовал их кивками.

Вода за борт течь перестала. Михалыч свернул и убрал шланг в карман.

Чаще других к Тушке подплывал кит, вернее, молодая, ладная китиха. Померанцев определил ее пол по взгляду: у женщин, объяснил Николай Николаевич, он всегда вбирающий, тогда как у мужчин устремленный вперед или, на крайний случай, застывший.

Сначала китиха делала вид, что ее интересует что-то совсем иное и рядом с Тушкой она оказалась случайно: потом — будто забыла что-то и не может найти: и только потом, раз на пятый-седьмой, подплыла совсем близко и доверчиво потерлась боком о фюзеляж.

Я заметил, как испуганно вздрогнул Рагожин, как грустно улыбнулся чему-то Николай Николаевич…

— Никак она влюбилась в нашего… в Тушку! — обомлел Михалыч. — Что делать-то будем?

Все загомонили, стали гадать, как быть? Случай-то из ряда вон выходящий!

Что бы там ни было, решили украсить Тушку, а уж потом ремонтировать. Надя дала свою косынку. Валентин высунулся в окно и с трудом, но приладил Тушке бант.

— Это прям черт знает что такое! — проговорил Михалыч, поплевал на стекла и протер их ветошью.

Глаза у Тушки засияли. Бант трепетал на ветру. Крылья лежали на воде мощно, сильно, доверчиво. Невозможно было смотреть на Тушку без волнения и гордости.

Китиха робко подплыла к нему и бочком-бочком прислонилась под крылом. И такое впечатление было, что обнял ее Тушка крылом, приголубил, пожалел.

Мы замерли и молча наблюдали. Неожиданно среди стада произошло движение. Один из китов заколотил по воде хвостом и двинулся к нам.

— А ведь дело принимает крутой оборот… — сказал Николай Николаевич с каким-то философским любопытством.

— Я так и знал! — в сердцах крикнул Михалыч. — Ох уж эта мне любовь!..

Валентин вдруг схватился за топор и полез к окну.

— Я ему рыло расквашу! Он у меня, сука, планктон ушами жрать будет!.

Михалыч ухватил его за ногу. Я подоспел на подмогу, еле выдернули буровика из рамы. И тут Рагожин проговорил медленно и внятно:

— Ручаюсь, что один сигнал они понимают…

— Какой? — повернулся Михалыч.

— «Бери правее». Я понял это еще вчера, когда кит изменил движение, и если бы я…

— А ну-ка, давай!..

Юрка сжал голову ладонями, как наушники надел. И зашептал.

Кит скорости не сбавлял, приближался неумолимо.

— Тихо! — Михалыч что-то смекнул. — А ну-ка, передай только первое слово: «Бери».

Я обрадовался находчивости Михалыча, но, взглянув на остальных, спохватился: что ж получается — мы отдаем нашу китиху тому?!

А тот остановился, выпустил высокий фонтан. От пристального внимания к происходящему даже волны стали меньше, скукожились в рябь.

— Я сам видел, у нее на глазах слезы! — Валентин обращался почему-то к Михалычу и Наде. — Сам видел… слезы!

— Друзья мои! — Померанцев встал, он по-прежнему держал стекло. — Друзья, я не могу, не имею права приказывать, но и ценой своей жизни я не буду разрушать чужую любовь!

— Это не разрушать, это — предательство! — Надя встала рядом с Померанцевым. Валентин присоединился к ним.

Вот оно как обернулось: раскололся наш дружный экипаж. А ведь мы были еще в начале пути.

Рагожин уж минуту как прекратил подачу сигнала, а кит пока не двигался — выжидал.

— Вы что, ополоумели все, что ли?! — заорал Михалыч. — Это ж только военная хитрость! Оттянуть время. Принять правильное решение. Перегруппироваться! А вы?! Да за такие подозрения!..

— Он разворачивается! — завопил Рагожин.

Кит разворачивался и готовился к атаке.

— Ну вот потерял пять минут! — выкрикнул Михалыч. — Из-за вашего либерализма! Из-за недоверия! А не доверяете — так сами и командуйте! Завтра же уйду к чертовой матери! Я в сержантской школе еще был на первом счету! Мне медаль «Двадцать лет безупречной службы» дали, когда я только пять месяцев отслужил! Да я, если захочу!..

Он ругался, грозил, но дело делал. Вот что значит выучка, высокий профессионализм и настоящее, непоказное мужество.

Жизнь довольно часто преподносит нам подобные уроки, но лишь по истечении времени (иногда весьма долгого) осознаем мы красоту и силу чужого поступка. Осознаем, глядь — а благодарить-то уже и некого…

Михалыч раздевался: стянул сапоги, снял и ровно сложил в углу обмундирование. Остался в синих сатиновых трусах и голубой майке. Седоватые волосы покрывали грудь, и оттуда, как из тумана, летел вытатуированный орел. На правой руке, чуть ниже локтя, было написано: «Так держать!», на левой — зачеркнуто женское имя: «Аня»…

Из кармана сложенных брюк Михалыч достал разводной ключ. Мне протянул свой бинокль и велел смотреть задом наперед, чтобы не страшно было. Обо всех подумал, обо всем позаботился, а мы подозревали его в низменности, неблагородстве!

Михалыч взял в зубы гаечный ключ и пошел к окну. И — остановился… Вот они где сказались, те пять минут, что мы у него отняли: он не успел рассчитать — пролезет ли в окно! Михалыч не пролезал…

Тушка любил дважды: в детстве — авиазавод, давший ему жизнь, в молодости — «Каравеллу», авиалайнер французской компании «Эр-Франс». С «Каравеллой» он познакомился в международном аэропорту Орли…

Ах, молодость, молодость!.. Он любил так пронзительно и страстно, что временами казалось, душа не выдержит переполнявших ее чувств и разорвется на части. А что же люди? Поставили его на капитальный ремонт, и он больше не летал на международных линиях. Как-то лет пять спустя, во Внукове, увидел он «Каравеллу» (рейс 618 Париж — Москва), и так сделалось грустно и обидно за жизнь свою несложившуюся!.. Затронула его сердце преданность женщины-кита, тихой радостью наполнила душу. Стариковская любовь светла, заботлива, благодарна. Афродита — так назвал Тушка мысленно свою желанную. И не потому, что она появилась из волн, и не потому, что буква «а» первая в алфавите (хотя, разумеется, и это сыграло свою роль), а потому, что после букв «а» и «ф» идет слог «род» — родная, родить, родина…

Тушка готов был для Афродиты на все, не мог лишь пожертвовать собой. Не один он был, с нами. Заслонил Тушка Афродиту правым крылом, выставил вперед левое…

Трогательно было на это смотреть, особенно из окна кабины. Трогательно, печально и, чего греха таить, — страшно!

Михалыч играл желваками, на лице Померанцева тлела забытая улыбка. А я вспоминал старое московское кладбище (Пятницкое), где ютились могилки моих предков с отцовской и материнской сторон по воле судьбы ли, случая оказавшиеся почти рядом.

— Смотрите, что происходит! — вскричала Надя.

А происходило вот что: киты вдруг все развернулись и уходили от нас. Соперник Тушки уходил последним… Мы переглянулись.