– Ну что же, это хорошо, что ты так по-хозяйски всё оцениваешь, значит, понимаешь, что нам с тобой тут работать придётся и что мы за всё тут в ответе будем. Но не волнуйся, эта дорога нас вполне устроит. Придётся кое-где мостки сделать, кое-где подровнять её – ну, да это много времени не займёт. Вот зимовье построим и дня два на дорогу отведём, ведь ты не забудь, пользоваться ею мы начнём только после того, как снег выпадет, ну а вместе со снегом и мороз нам поможет. До весны выдержим, а дальше она нам не нужна будет. Что не успеем до весны вывезти, то так тут и останется.
Так они разговаривали, идя по дороге теперь вниз по течению реки, постепенно приближаясь к своему домику. Борис заметил, что если по скалам они добрались до вершины сопки за каких-нибудь полчаса, то теперь шли, наверно, уже более часа, а домика всё ещё не было видно. Он сказал об этом Демирскому, тот рассмеялся:
– Чудак-человек, так по дороге до нашего домика от вырубки-то будет вёрст пять!
Наконец, они увидели и домик. В это первое путешествие они не брали с собой Мурзика, сейчас, возвращаясь, ещё за несколько сот шагов услышали его яростный и злобный лай. Десятники ускорили шаги. Их глазам предстала следующая картина.
Шагах в пятидесяти от домика на самом берегу реки работало человек 50 китайцев, выравнивавших довольно большую площадь. Один из них, очевидно, старший, стоял недалеко от входа. Малейшая его попытка подойти к домику вызывала яростный лай Мурзика, который замолкал, как только китаец отходил назад. Тот, видимо, не знал, что ему делать, но в этот момент он заметил подходящих Демирского и Бориса, увидели их и все остальные китайцы. Они о чём-то залопотали по-своему, поснимали шапки, и старший подошёл к Демирскому. Увидев своих, Мурзик замолчал и улёгся около порога домика.
Подошедший китаец снял шапку и наклонил голову, Борис тоже потянул руку к шапке, но его остановил Демирский6
– Не надо! Они ведь пока думают по-старому: считают нас за хозяев, а где же это видано, чтобы хозяин снимал шапку перед работником? Если мы с этими их представлениями считаться не будем, то можем очень подорвать свой авторитет, а без него нам трудно придётся: нас ведь только двое, а их будет человек 150, не считая возчиков, всех их надо будет держать в руках!
Подошедший китаец, не надевая шапки, почтительно пожал руку, протянутую ему Демирским, произнёс своё неизменное: «3дластвуй, капитана», – и жестом пригласил обоих начальников сесть на толстое бревно, лежавшее тут же.
Когда они уселись и закурили, китаец начал что-то быстро и горячо доказывать, мешая ломаные русские слова с китайскими. Борис почти ничего не понимал из этой скороговорки, но Демирский, видимо, хорошо знал этот жаргон и, выслушав китайца, отвечал ему коротко и односложно, тоже иногда употребляя китайские слова. Китаец стал в чём-то убеждать Демирского, что-то просить у него, но тот оставался непреклонным. В конце концов, китаец, сокрушённо покачав головой, махнул рукой и с печальной миной отошёл к рабочим, с нескрываемым интересом следившим за проходившими переговорами.
Те по выражению его лица и нескольким словам, брошенным им, поняли о бесплодности переговоров и довольно сердито о чём-то между собой заговорили. Тогда этот китаец грубо прикрикнул на них. Они замолчали и вновь принялись за прерванную было работу.
Между прочим, китаец, подходивший к десятникам, был старшинкой, джангуйдой, как его называли китайцы. Он, по существу, являлся хозяином артели, вёл все расчёты с десятниками, а рабочим выдавал то, что считал нужным. Борис уже сталкивался с таким положением ещё в Новонежине. Джангуйда и одет-то был не так, как все рабочие: на нём был такой же длинный халат, как и на китайских торговцах, на голове под меховым малахаем – маленькая чёрная шапочка, а на ногах – такие же добротные ичиги, как и у Бориса с Демирским. Все же остальные рабочие-китайцы были одеты кто во что горазд: в ватные или простые бумажные куртки, очень часто порванные и почти у всех невероятно грязные, в штаны из толстой хлопчатобумажной материи, уже потерявшей свой первоначальный синий цвет, и улы (род обуви из сыромятной кожи в виде лаптей). На головах у них были рваные меховые малахаи из собачьей шерсти, а у некоторых головы просто были повязаны какой-то тряпкой. Зато у всех имелись новенькие брезентовые рукавицы – спецодежда, выдаваемая Дальлесом.
– Кончай менга солнца, тунда? – строго сказал Демирский и поднялся с бревна. Вновь подошедший джангуйда согласно кивнул головой. Борис не понял, что это были за слова, и поэтому спросил Василия Ивановича, когда они отошли от работавших, что означала его фраза. Тот засмеялся:
– Эх, Борис, тебе надо научиться понимать этот язык, а то ты с нашими рабочими ни о чём договориться не сумеешь. Я сказал: «Заканчивайте через два дня, понятно?» Вообще-то мне с этим хозяйчиком-эксплуататором разговаривать противно, да ничего не поделаешь, такой уж порядок пока в Дальлесе, да и не только в Дальлесе, а и в других дальневосточных предприятиях, заведён. Своих русских рабочих у нас здесь пока не хватает, приходится нанимать китайцев, а они, в большинстве своём, или сбежали из своей страны, где и вовсе работы нет, или застряли здесь, придя с отрядами хунхузов. По-русски они, как правило, ничего не понимают, а жить – значит, работать надо. Вот такие джангуйды этим и пользуются, эксплуатируя несчастных почём зря. Надо бы всё это поломать, да, видно, у нашего краевого начальства до этого ещё руки не дошли, да и завезти сюда людей из России не так-то просто. А эти бедолаги к тому же и ещё одним горем страдают: почти все они курят опий. У них на родине эта пагубная привычка не преследуется, а у нас, хотя по законам и запрещено опиекурение, но джангуйды всё равно им злоупотребляют. Нанимая рабочих, они обещают им, кроме денег и питания, выдавать некоторое количество опия. Называется крохотный кусочек этого зелья «фыр», хватает его на несколько затяжек, после чего у курильщика наступает опьянение, иногда и сон. Пользуясь этой страстью большинства своих рабочих, джангуйды имеют возможность нанимать их за такую мизерную плату, что просто непонятно, как те на неё существуют, ну а старшинки наживаются при этом неимоверно.
Борис уже раньше знал кое-что об опиекурении, ведь в период своей недолгой службы в ЧК-ОГПУ при разгроме хунхузских отрядов им удавалось захватывать иногда довольно значительные количества опия, в фанзах, в которых бывали хунхузы, находить все принадлежности для опиекурения. Приходилось ему видеть и накурившихся китайцев, иногда и хунхузов, которых в этом состоянии можно было брать голыми руками. Видел он и поля мака, с которого собирают опий, в глубине тайги, на полянках, специально расчищенных живущими в одиноких фанзах китайцами. Ведь, в основном, к ним-то и направлялись отряды хунхузов. Но он не думал, что это зло так широко распространено среди простого рабочего китайского люда. Он полагал, что с этим надо бороться. На его замечание на этот счёт Демирский возразил:
– Э, брат, что нам с тобой до этого? Мы их не переделаем! Нам нужно план выполнить, а то с государства наши японские заказчики неустойку взыщут. Нужно, чтобы наши рабочие работали в полную силу. Сами мы с ними не договоримся, вот и приходится этими джангуйдами и их методами пользоваться, на нарушение ими законов глаза закрывать, да ведь об этом у самих китайцев и не выспросишь. Это ведь я тебе по опыту всё рассказываю, а так, даже зайдя в их зимовье, можно ничего и не увидеть: курят они обычно по ночам, а ночью к ним лучше не заходить, всякое может случиться. Да и то плохо, что мы их языка совсем не знаем, а то ведь больше всего так: «твоя», «моя», да и всё.
– Ну что вы, товарищ Демирский! – сказал Борис. – Вы так сейчас с ним разговаривали, что я вообще ничего не понял.
Демирский усмехнулся:
– Это разве разговор? Вот поживёшь зиму рядом с ними, волей-неволей сам обучишься. Целыми днями, кроме них, никого рядом не будет. Ну да ладно, хватит балясы точить, давай-ка поработаем немного, как раз до границы дошли.
