— Не дай Б-г нашему врагу прожить такую жизнь. Одна, как палка, осталась. Был бы ребенок — совсем другое дело, а так под старость кружку воды некому будет подать.
Я смотрел на миллионершу Пиросмани и представлял себе нашу Малку. Когда учительница вернулась за мной в первый зал, я все еще стоял у этой картины и плакал. Учительница посмотрела на картину, почитала подпись под ней и сказала:
— Давид, тебе жалко бедную женщину?
— Нет, — сказал я, утирая слезы, катившиеся по щекам, — мне жалко бездетного миллионера.
— Давид, что ты говоришь? — растерялась учительница. — Чего его жалеть? Он же капиталист, эксплуататор.
— А мне жалко, — честно сказал я. — Он как наша Малка.
Учительница посмотрела испуганными глазами на меня, потом по сторонам и, увидев в углу зала высокую седую грузинку, обратилась за помощью к ней:
— Скажите, пожалуйста, мальчику, что стыдно жалеть капиталиста.
— Жалеть никого не стыдно! — неожиданно для нашей учительницы ответила женщина. — Это когда-то сказала мать Сосо своему сыну. Но он ее не послушал. И стал тираном. — Женщина вздохнула, поправила прядь седых волос и добавила: — Все едины перед Б-гом, дочка. И бедные, и богатые. И кто знает, чье горе больнее: бездетного миллионера или беднячки с детьми. Пиросмани не стал им судьей. И мы не будем судить. А мальчик — умница. Он будет большой знаток Пиросмани. Большой! — грузинка грустно посмотрела на учительницу и тихо добавила: — Дочка, учи детей жалости, иначе появятся новые тираны.
Учительница ничего не ответила женщине, она молча взяла меня за руку и увела из зала.
Я не знаю, что учительница рассказала обо мне в школе, но меня с этого времени все учителя называли специалистом по Пиросмани. И, как это не покажется удивительным, я им стал. Окончил институт, написал кандидатскую, стал искусствоведом, специалистом по Пиросмани.
Хотя мишпоха мне дала другое имя — Польский Жених! Так называли у нас в местечке старых холостяков. Я себя не считал старым, но мишпоха решила иначе. И все началось со свадьбы Семы, сына дяди Миши из Гомеля. На этой свадьбе все говорили не о молодоженах, а обо мне.
— Хана, куда ты смотришь? — сказала мамина сестра Рахиль. — Сема на восемь лет моложе Давида, и уже женится. Ты хочешь, чтобы Давид в сорок лет имел ребенка, и все бы думали, что это дедушка с внуком?
— Но ему еще не сорок, а всего лишь тридцать, — сказала мама, — а это большая разница!
— Ты помнишь Лейзерову Симу, — возразила ей Рахиль. — Они все время тоже говорили еще не тридцать, еще не сорок… И что? Осталось старой девой!
— Но он же парень, — попыталась сказать мама и получила убийственный ответ:
— В тридцать лет это уже а полишер хосун (польский жених)!
И мне начали искать невесту. Пошли письма из Краснополья и в Краснополье. Отозвались самые дальние родственники. И начались мои путешествия в поисках невесты. Я вам скажу, за всю свою жизнь я не повидал бы столько мест, если бы не эти поиски. Почти каждый месяц мне мама звонила в Минск.
— Давид, собирайся, тетя Клара нашла хорошую девочку… Давид, покупай билет, дядя Алтэр зовет в гости… У его жены Симы есть племянница…
И чем, вы думаете, заканчивались эти путешествия? Ничем. Не знаю почему, но никто мне не нравился. И тогда тетя Роза из Харькова в сердцах сказала:
— Все! Я познакомила его с тремя изюминками. И что? Ни одна ему не подходит! Больше я за это дело не берусь. Мне не надо этой головной боли. Ему нужна принцесса — отправь его, как дядю Моню, в Америку.
Дядя Моня, дедушкин брат, уехал в Америку еще до революции. И, как тогда часто случалось, следы его пропали. И потому он теперь служил всей мишпохе примером неудачника. Что бы ни случилось, все вспоминали дядю Моню: хочет разбогатеть, как дядя Моня, хочет стать умным, как дядя Моня, хочет жениться, как дядя Моня…
Когда меня сравнили с дядей Моней, я понял, что женитьба для меня совершенно безнадежное дело.
— Хана, Давид прошел уже через тот возраст, когда влюбляются, — подвела черту под моими поисками тетя Рахиль. — Сейчас он выбирает невесту, как Аврум корову. То рога кривые, то глаза большие, то молоко — одни сливки. Одним словом, польский жених.
Мой друг, художник Юрась, который знал только о половине моих встреч, сказал:
— Додик, ты не знаешь, что хочешь.
— Знаю, — возразил я. — Как говорил мой дедушка, я хочу марципану, с двух сторон помазанную маслом, чтобы в руки нельзя было взять.
Я шутил, но скажу вам честно, в душе моей пропала вера, что я когда-нибудь женюсь.
И вдруг совершенно случайно я встретил ЕЕ. Начало было будничным и не предвещало ничего неожиданного. Позвонил Юрась и сказал, что в каком-то захудалом клубе в Зеленом Лугу открыли выставку репрессированных художников.
— Давай подъедем, — предложил Юрась.
И мы поехали.
В маленьком тесном фойе клуба, буквально давя друг друга, висело полтора десятка картин. Мы попали туда перед очередным киносеансом, и зрителей, ожидавших начало, в фойе было довольно много. Я увидел ее сразу. Вернее не ее, а портрет девушки. Портрет висел в стороне, рядом со стендом передовиков производства. Но мы с Юрасем сразу пошли прямо к нему. Как в Лувре идут к Джоконде. На портрете была не просто девушка, а мечта, сказка, идеал…
— Такой красоты в жизни не бывает, — сказал я и повернулся к Юрасю.
И замер. Я увидел ее. Она смотрела на портрет, как будто смотрелась в зеркало.
— Это вы? — спросил я, понимая глупость моего вопроса.
— Что вы!? — улыбнулась девушка. — Я еще не родилась, когда был написан этот портрет.
— Но сходство удивительное! — сказал я.
— Я похожа на маму, — сказала девушка. — А это ее портрет, — она сверкнула своими блестящими влажными глазами и вздохнула, — дочкам быть похожими на мам плохо. Есть такая примета. А в нашей семье все дочки похожи на мам. Потому и маемся, — она вопросительно посмотрела на меня и тихо добавила: — Этот мамин портрет нарисовал ее жених. Его арестовали за два дня до свадьбы. Больше они не виделись…
Что вам сказать? Как говорил мой дедушка, когда видишь на столе цимес, разве можно думать о чем-то другом? Когда я увидел Риту, я сразу понял, что это моя судьба. И почему-то подумал, что судьба нелегкая.
Я забросил работу над книгой о Пиросмани, забыл свои ежедневные посиделки в мастерской Юрася. Я мог думать только о ней, и видеть мне хотелось только ее. Мы встречались с ней каждый день, но через месяц я знал о ней не больше, чем после первой встречи. Когда я дома рассказал о ней и мама спросила, кто ее родители, я только пожал плечами: я не знал. Мы с ней не говорили об этом. Я только знал, что она учится в театральном, а ее мама — учительница. А про отца она вообще никогда не говорила.
— Она хоть еврейка? — спросила тетя Роза. — Или ты это тоже не знаешь?
— Ты специально приехала из Харькова, чтобы задать этот вопрос? — спросила мама. — Слава Б-гу, Давид влюбился, и больше меня ничего не интересует!
— Даже если она еврейка, это еще не значит, что она хала с медом! — вставила свое слово тетя Рахиль. — Ты же знаешь невестку нашего Зелика. Когда он остался один, то решил переехать к сыну в Могилев. И что? Прилетел оттуда, как подстреленный. А раньше бегал по Краснополью и всем кричал: наша Гиточка — золотце! А теперь про это золотце вспоминать не хочет!
— Но лучше, если бы она была все-таки еврейкой, — вставил свои пять копеек дядя Соломон. — В жизни всякое бывает: иногда поругаются из-за чепухи, а когда жена гойка, будешь думать всякое. И ей плохо, и тебе.
— Она еврейка, — успокоил я мишпоху. — Портрет ее мамы называется «Суламифь».
После этого разговора мама не вспоминала про Риту до самого моего отъезда, как будто боялась спугнуть мое везение, но на автобусной станции, когда до отправки автобуса осталось всего несколько минут, сказала:
— Зуналэ, с родителями Риты тебе надо познакомиться. Месяц встречаешься с ней, и неужели они не хотят тебя увидеть? Я не знаю, может, в городе так принято, но у нас — по-другому. И к нам пусть приедут. Ведь им тоже, наверное, интересно знать, кто мы. Как говорят у нас: кошерную халу можно испечь только из кошерной муки!
