Вдруг – он оглянулся на Ишь, помолчал такт или два – и затем приветливо проговорил:

– Ну как – хорошо ловится рыбка-бананка?

– Чего? – Ишь, как застуканная, спрятала шоколадку в карман.

– Всего лишь злополучная шутка! Прошу меня простить. – Человек утёр ссохшийся рот платочком и приятно улыбнулся. – Однако я совершенно забыл представиться! Меня зовут Алексей Гамсун. А вас?

– Ишь.

– Рад знакомству, Ишь!

Жёлтые фонари лепили свои блики. Гамсун отвернулся в сень бульвара и долго-предолго смотрел в неуловимую точку. Вдруг – он прибавил:

– Любите сладкое?

– Я? Очень люблю! У меня есть немного – вот, хотите? – Она протянула надкусанную шоколадку.

– О! Мне нельзя, увы! – Усмехнувшись, Гамсун учтиво подсел к ней и сгорбился на тросточку.

Ишь осмотрела его зорко-зорко:

– У вас сахарный диабет?

– Нет, другое.

Смолкли.

Несколько кислых лиц проследовали мимо: одни уже ни на что не надеялись и катились выжатыми фруктами, другие тщились сожрать все сливки жизни, слушали музыку с колонки, смеялись рафинированным смехом, – но все, все они были ватрушки с недоложенным творогом…

– А что вы делали у мусорки? – спросила Ишь.

– Я? Коллекционировал разбитые надежды.

– Фантики?

– Верно. – Гамсун шмыгнул.

Румяный жёлтый лист, неторопливо, медля – опал на мокрый песок.

– Вы давно в Москве? – спросил Гамсун, как будто бы у листа.

– Месяца два.

– Понятно… – Он постучал палочкой и важно шмыгнул. – Здесь много возможностей и мало счастья… Впрочем, как и приличествует Вавилону.

Ишь подумала и посмотрела на шоколадку – выпуклую кубиками.

– А зачем тогда люди сюда едут?

– А для чего мотыльки летят на свет? – Гамсун снова приятно улыбнулся. – Однако ж, мне пора. Пока до встречи! – Интеллигентно покряхтывая, он поднялся и пошаркал дальше, нащупывая палочкой песок.

Мелкий дождь посыпал. Ишь посидела, – внимательно глядя в тающую спину… – заточила горькую шоколадку и отправилась домой.

Как-то сама собой под ноги залезла Тверская, с этой её витриной и этим её ПИРОЖНОЕ ИТРЕМС (круглым как Москва). Ишь облизнулась, и титаническим усилием отвела взгляд: кое-как шагала она, утешая себя, что, наверное, это пирожное отравлено диабетом.

И всё равно ночь проворочалась – ПИРОЖНОЕ ИТРЕМС падало ей в рот, падало, падало – и тут же на удочке уносилось вверх: в обжигающем желании, она снова тянулась, почти уже доставала, распахивала рот, чувствовала крем на губах и – пирожное опять ускользало. Проснувшись вся в слюнях, Ишь пошла чистить зубы. Вся в пене, с щёткой в руке, она твёрдо объявила зеркалу с собой:

– Это пирожное будет моим!!

А работа делалась всё серее и безрадостнее – шоколад всё невку́снее и гадостнее, да ещё зима в форточку стучится! Липкий снег бил её по носу, а Ишь куталась во все шарфы и все куртки, но делалось от них только зябче…

Обеды Ишь просиживала в столовой, заливая горе варёной сгущёнкой и чаем (единственное утешение) – как вдруг – что-то выпало. Она удивилась и посмотрела: в сомнительной кашице коричневого цвета, с недоумённым лицом, торчал её белый зуб.

Она хлопнула глазами десять раз.

Ничего не изменилось.

– А! – подошла тётенька-начальница. – Это у вас первый зуб, да? Я подскажу вам хорошего специалиста.

Ну что – пришлось идти к стоматологу, да подешевле (в то время как остальные думали о машинах и квартирах, Ишь копила денежку на ПИРОЖНОЕ ИТРЕМС) – в «Медведково»: приехала, а стоматолог этот – армянин – такой шум развёл со своей машиной многорукой, да ещё как-то умудрялся вино пить, заигрывать с ассистенткой, слушать радио и трещать – глаза навыкате:

– Ай, маладэц! Ещё чут-чут патэрпи! – Ишь жмурилась от боли и вовсю проклинала свой неправедный образ жизни. – Ничё, вирнёшься дамой и всё такоэ вкуссное будит! Я атвичаю, после анэстизии всё дэлается как на Кавказе, а там – у-у-у! Как вынаград, как фрюкт! Я инагда даже спыцально анэстизию сэбэ колю. Чем сильней оттягивэйшь – тем каййф больша. Эта закон!

– Мффф пдммм ккрнсзссс!!..

– Чьто? Бо́льна, дэвочка? – Он вынул механический бур из её рта.

– Сколько мне осталось жить? – спросила Ишь очень серьёзно.

– Эсли сладка многа эсть будэшь – восем днэй. Но ты будь астарожна, дэвочка. Они сахар этот и в хлэб кладут, и в грэчку кладут, и в воду дажэ!.. Вмэсто снэга тэпэрь тоже сахар – это их загавар, я атвичаю! Паслющай, паижяй ты на Кавказ, харащё там будет, фрюкты, солнцэ. Я сирёзно сичас гаварю!

Тут жизнь её окончательно померкла.

Ишь исключила всё сладкое из рациона, засыпала в сахарницу соль, а газировку покупать стала только с заменителем сахара. На «Рот-фронт» ходить она продолжала, но уже не подворовывала, а честно заворачивала конфеты в фантики – с безразличною тоской.

Ничего не хотелось, не радовали улицы никакой Москвы с этими её никакими, никакими, никакущими витринами!.. А зубы продолжали выпадать: Ишь собирала их в платочек.

Отмокая в зимних дождях, Ишь, как обычно, кружила бульварами – без какого-то там направления – и вдруг увидела: Гамсун. Всё в том же – в полоску – костюме, в подслеповатом свете фонаря, скрючившись какой-то зюзей, он читал книжку и то и дело дышал паром на руки.

– А что вы читаете? – Ишь вежливо к нему подсела.

– Акутагава, «Бататовая каша». – Он поднял взгляд. – Если хотите – могу дать на время. Очень интересный рассказ.

– Спасибо, но у меня своих проблем хватает. – Ишь улыбнулась своими жалкими десятью зубами.

Гамсун сочувственно покачал головой, отложил книжку и убрал пенсне в нагрудный карман.

– Не то чтобы я имел надежду вас сильно утешить, но… – проговорил он и отстегнул единственную – какую-то неуверенную – пуговицу пиджака. – Только не сочтите за проявление нахальных качеств…

Гамсун задрал рубашку: вместо живота – как бы разросшимся до неприличия пупком – зияло огромное и бездонное ничто: пустота: чёрная дыра. Ишь вся отдёрнулась и ручкой накрыла испуганный рот:

– Так вы… вы совсем не можете кушать?

– Могу – только это не помогает… – Он поскорее застегнулся. – Видите ли, весь юмор положения в том, что мой голод не вполне физический, в то время как ваш – чисто сахарный. – Он достал пенсне и снова посадил его на нос. – Что, впрочем, отнюдь не легче.

– И как… как это получилось? Вы что-то нарушили?

– О, нет, я вовсе не Тантал – просто много думал…

– И о чём?

– О пустоте желаний… – Он тяжело вздохнул. – Вот Москва. Правила игры заверяют вас в своей честности: что-то сделал – получи конфету. И вроде бы и жуй её, но Белокаменная тут же трясёт новыми фантиками перед носом, пока бедный человек, изнемогая от жадности, снова и снова тянет хватающие, алчущие руки. Когда же, наконец, он получает выстраданную эту конфету (если получает), то тут же хочет следующую, и так далее, и так далее, увязая безвозвратно… Как только я понял это, я вырезал себе живот кухонным ножом.

Гамсун замолк. Ишь покивала потупленно.

Снова молчали и смотрели, на той же лавочке: только вместо палого листа теперь расползшаяся лужа: и каждая, каждая, каждая нога – с одним и тем же звуком – шлёпалась об эту лужу. А вместо снега – сахар какой-то: тает, не допадая до земли…

– Так, значит, и терять тогда нечего? – Ишь посмотрела вдруг весело.

– Что-то в этом роде, – ответил Гамсун тем же приятным взглядом.

– Пойдёмте!

Взяв его за ручку, отплёвываясь от липкого снега, она повела Гамсуна с бульвара в переулок, из переулка на улицу, с улицы на улицу – с улицы на улицу: а там, на Тверской – чуть не доходя Красной площади – та самая витрина, где стоит одинокое, сдобренное софитами, ПИРОЖНОЕ ИТРЕМС.

– Дайте камешек, – попросила Ишь, и оглянулась.

В витрине напротив сверкнули Гамсун, Ишь и – СМЕРТИ ЕОНЖОРИП.

Тут Гамсун подал ей удачно валявшийся осколок бордюра, Ишь долго посмотрела на него («пирожное смерти» как-то выпрыгнуло у ней из ума) и сказала строго: