Байрон, например, был необыкновенный человек, но если взглянуть на его поэзию, то окажется, что она далеко не безукоризненна. Вообще говоря, мы должны заметить, что в ней недостает правдивости. Он освежает нас не божественным источником, а обыкновенными крепкими напитками, раздражающими желудок, но нередко поселяющими в человеке отвращение к ним или даже болезнь. Разве его Чайльд-Гарольды и Гяуры действительные люди, т. е. поэтически возможные и мыслимые люди? Не кажутся ли все эти характеры, не кажется ли самый характер их автора, нередко проглядывающий в них, неестественными, невозможными в действительной жизни, но изображающими нечто, долженствующее казаться грандиознее самой природы? И действительно, это бурное существование, вулканический героизм, сверхчеловеческое презрение и мрачное отчаяние, сопровождаемое страшными взглядами и скрежетом зубов, не породят ли более на неистовое беснование актера в какой-нибудь жалкой трагедии, продолжающейся три часа кряду, чем на действия человека в серьезной игре жизни, долженствующей продлиться семьдесят лет? На наш взгляд, все лучшие его произведения отличаются этим ложным и театральным характером. Может быть, один «Дон Жуан», в особенности его последние песни, представляет единственно правдивое произведение, написанное им, единственное произведение, где он является тем, чем он действительно был. Изображаемый им предмет так интересует его, что он на время забывает самого себя. А между тем Байрон ненавидел этот порок, и мы вполне верим, что он всей душой презирал его и на словах вел с ним постоянную войну.
Даже великим умам трудно усвоить себе первую потребность, по-видимому, простейшую из всех, именно потребность «читать книгу своей совести верно и без произвольных и умышленных ошибок». Мы не знаем поэта более восприимчивого, как Бернс, а между тем он вполне чужд аффектации и до последней минуты остается ей чуждым. Он честный человек и честный писатель. Как в счастье, так и в горе, во время своего величия или падения, он постоянно прост, ясен и правдив и сияет только в лучах своего собственного блеска. Мы видим в этом великую добродетель, начало и корень всех литературных и нравственных добродетелей.
Впрочем, нужно заметить, что мы здесь говорим только о стихотворениях Бернса – произведениях, которые не могли препятствовать или задерживать его вдохновение. Большая часть его писем и других прозаических отрывков ни в каком случае не заслуживают этой похвалы. Они не отличаются уже тем естественным, правдивым характером, но в них, напротив, не только все натянуто, но даже ложно и извращено. Самый слог напыщен, а изысканные высокопарные выражения составляют даже резкий контраст с его слабыми стихотворениями, которые все-таки не лишены некоторой энергии и грубой простоты. Таким образом, выходит, что нет, по-видимому, человека, который бы не страдал аффектацией. Сам Шекспир и тот нередко впадает в эту крайность.
Но и к этим письмам Бернса, если придерживаться строгой справедливости, следует отнестись снисходительно, во-первых, потому, что он не вполне усвоил себе язык, на котором писал. Хотя слог его по временам и отличается оригинальностью, но он не владеет до такой степени английской прозой, как владеет он шотландским стихом, его прозе недостает ни огня, ни глубокого чувства. В письмах этих виден человек, силящийся что-то выразить, а между тем у него нет для этого подходящего органа. Во-вторых, Бернс заслуживает еще снисхождения вследствие своего особенного общественного положения. Его корреспонденты состояли большею частью из людей, отношения которых к себе он хорошенько не уяснил. Поэтому к одним он относится недоверчиво и враждебно, другим же, напротив, льстит, причем ударяется в такой слог, который, по его мнению, может им понравиться. Но во всяком случае, мы не должны забывать, что эти промахи в его письмах составляют не правило, а исключение. Когда же он переписывается с близкими друзьями и в своих письмах затрагивает действительные интересы, его слог отличается простотой, энергией, выразительностью, даже изяществом. Письма его к миссис Данлоп в особенности превосходны.
Но возвратимся к его поэтическим произведениям. Кроме искреннего чувства, он обладает еще другой оригинальной способностью – усваивать интерес ко всем предметам, которых он касается. Обыкновенный поэт, как и обыкновенный человек, постоянно ищет во внешних обстоятельствах поддержку, которую он может найти только в самом себе. В том, что ему близко знакомо, он не признает никакой формы или прелести. Родина представляется ему не поэтической, а прозаической.
По его мнению, поэзия обитает в каком-то прошедшем, далеком, условно-героическом мире и если б судьба занесла его в этот мир, то он был бы счастлив. Отсюда происходит бесчисленное количество романов, окрашенных в розовый цвет, и героических поэм, действие которых происходит не на земле, а скорее около луны. Отсюда – наши девы солнца и рыцари креста, коварные сарацины в чалмах, медно-красные вожди и другие свирепые личности, взятые из героических времен или героических стран и постоянно фигурирующие в наших поэтических произведениях. Но да будет мир над ними!
А все-таки недурно бы сказать речь поэтам, которую сказал людям великий моралист своего века, именно речь «об обязанности оставаться дома». Пусть они убедятся, что героический век и героические страны им немного помогут. Их жизнь привлекает нас не потому, что она лучше и благороднее, но вследствие того, что она отлична от нашей, – да и это преимущество, по нашему мнению, преходящее. Разве наш собственный век также не сделается древним, разве он не усвоит себе также прародительского оригинального костюма и не будет составлять контраста с прошедшими веками, а станет с ними на одну ступень? Интересует ли нас Гомер потому, что он писал о событиях, случившихся за двести лет до его рождения, или потому, что он описывал то, что происходит в Божием мире и в человеческом сердце и что будет происходить через тридцать веков? Пусть наши поэты обратят внимание, действительно ли их чувства прекраснее, правдивее, а взгляд их глубже, чем у других людей. Если это так, то им нечего бояться, будь их сюжет даже самый скромный, если же нет, то им придется только рассчитывать на эфемерный успех, хотя сюжет их будет один из высочайших.
Мы полагаем, что поэту нечего далеко искать сюжета для своих произведений. Элементы его искусства заключаются в нем и вокруг него. Для него идеальный мир не отделен от реального, но заключен в нем же, – да он для того и поэт, что может подметить его здесь. Всюду, где есть небо над ним и мир вокруг него, там поэт на своем месте. Потому и здесь существует человеческая жизнь, с ее бесконечными желаниями и крохотными событиями, вечно тщеславными, вечно новыми стремлениями, страхом и надеждой, таинственностью, полной мрака и света, присущей каждому веку или стране с тех пор, как начал жить первый человек. Разве каждое смертное ложе, будь оно хоть последнего мужика, не есть пятый акт трагедии? Разве любовь и браки до того устарели, что у нас не может быть и комедии? Разве, наконец, человек сделался вдруг так серьезен, что всякий смех покинул его? Жизнь и человеческая природа все то же, какие были и какие будут. Но поэтому необходим глаз, чтобы видеть, сердце, чтобы понимать, а иначе жизнь не будет иметь для него никакого значения. А если она не имеет для него значения, то он не поэт и сам Дельфийский оракул не сделает его поэтом.
В этом отношении Бернс, хотя его и нельзя назвать абсолютно великим поэтом, проявляет свои способности, свой оригинальный гений лучше, чем если б он оставил нам большее количество произведений, чем то, которым мы владеем. Он по крайней мере является поэтом, как бы созданным самой природой, а природа, в сущности, и есть главная сила, создающая поэтов. Нам нередко приходится слышать, что те или другие внешние условия необходимы, чтоб быть поэтом. Ему необходима некоторая дрессировка, он, например, должен изучать старинных драматургов и этим способом познакомиться с поэтическим языком, как будто поэзия заключается в языке, а не в сердце. Другие, напротив, утверждают, что поэт должен родиться в известном сословии и находиться на короткой ноге с высшим обществом, так как ему необходимо видеть свет. Относительно последнего условия следует заметить, что это дело далеко не трудное, если у него есть глаза, чтобы видеть. Без глаз, разумеется, подобная задача была бы нелегка: слепой может объехать весь мир и ничего не заметить. Но к счастью, каждый поэт родится в свете и может глядеть на него охотно или неохотно каждый день и каждый час своей жизни. Таинственный механизм человеческого сердца, истинный свет и непроницаемый мрак человеческой судьбы можно встретить не только в шумных столицах и салонах, но во всякой хижине и землянке, где только ютится человек. Разве зачатки всех человеческих добродетелей и пороков, страсти Борджиа и Лютера не изображены в слабых или сильных чертах на совести каждого человека, если он только честно анализировал себя?
