Тем заканчивается наш маленький труд. Ожерелье было – и нет его более. Камни его снова «обращаются в торговле» и могут со временем послужить сюжетом для другой истории. Завоеватели его, каждый промышлявший им, получили неизбежную награду – именно смерть.

Для ненаблюдательного глаза это маленькое событие показалось незначительным облачком на ясном небе, но окрашенным до такой степени в мрачный цвет пошлости, распущенности и общего безумия, что опытный глаз подметил в нем скопление электричества, а мудрые люди, как Гете, предвещали землетрясение. Да разве и не случилось землетрясение?

Вольтер²⁷

Если бы честолюбие само избирало себе путь и если бы воля, руководящая человеческими предприятиями, равнялась человеческим способностям, то все истинно честолюбивые люди сделались бы писателями. Рассмотрим любовь к господству, которая входит во все практические расчеты, признаваемые нашими утилитарными друзьями единственной целью и источником, движущей силой и наградой всех земных предприятий, оживляющих одинаково филантропа, завоевателя, торгаша и миссионера. Мы увидим, что всякое другое поприще для честолюбия в сравнении с богатым и необъятным литературным поприщем, под которым мы подразумеваем все, что относится к знанию и распространению мысли, скудно, ограниченно и недействительно.

Как бы туп, неразвит, руководимый только своим собственным инстинктом, ни казался обыкновенный человек, он тем не менее владеет неизбежной принадлежностью – головой, в известной степени размышляющей и рассчитывающей. Ему дан слабый светоч разумения, который хотя и падает на него сквозь мрак и дым, все-таки служит ему в продолжение жизни путеводной звездой, и как теперь, так и во все времена человеческой истории мнение управляет миром.

Кроме того, любопытно наблюдать в этом отношении, как кажущееся отличается от действительного и при каких оригинальных формах и обстоятельствах следует отыскивать истинно замечательного человека в известный период времени. Если бы какой-нибудь Асмодей одним движением руки мог настолько раскрыть перед нами значение настоящего, насколько раскроет его будущее, какое любопытное зрелище увидели бы мы, намного любопытнее того зрелища, которым любовался хромой бес сквозь мадридские крыши. Ибо мы не знаем, что мы такое, а также не знаем, что мы будем. Возвышенная, торжественная, почти страшная мысль для каждого отдельного человека заключается в том, что его земное влияние, имевшее начало хоть самое ничтожнейшее, и течение целых столетий не будет иметь конца. Что совершилось, то совершилось и слилось с безграничной, вечно живущей и вечно действующей вселенной и будет действовать на пользу или во вред, тайно или явно, во все времена. Жизнь человека подобна источнику реки, слабое начало которой видимо для всех, но ее дальнейшее течение и назначение, когда она стремится через бесконечное пространство лет, известно только одному Всеведущему. Сольется ли она с соседними реками и будет платить им дань или сделается их властительницей? Останется ли она безыменным ручьем и, смешав свои ничтожные волны с волнами других ручьев и рек, умножит поток какой-нибудь всемирной реки? Или сделается она Рейном или Дунаем, течение которых составляет вечную пограничную линию на земном шаре, оплот и большую дорогу для целых царств и земель? Мы не знаем этого, нам только известно, что путь ее лежит в океан, – ее воды, хоть бы составлявшие одну горсть, существуют и не могут быть ни уничтожены, ни надолго задержаны.

Также не можем мы из настоящих обстоятельств предсказать будущее человека. Сколько демагогов, Крезов, завоевателей наполняют свой век торжеством, славой и ужасом, обещающими вечно продлиться, а в будущем столетии исчезают и предаются забвению. Они походят на рощи смоковниц, переросшие молодые кедры и алойные деревья, но, подобно смоковнице пророка, засыхают на третий день. Что сделали тем фараоны, когда медиамский священник Иофор заставил изгнанных евреев пасти свои стада? Фараоны со всеми их колесницами погребены под развалинами времен, а память Моисея не только живет среди своего народа, но в сердцах и ежедневных занятиях всех цивилизованных народов. Или вспомните Магомета, ездившего в своей юности по сирийским конным ярмаркам? Но приведу еще более поразительный пример. Кто не помнит тех строк Тацита, встречающихся в виде маленького, ничтожного случая, в истории такого деспота, как Нерон? Для нас они представляются знаменательными, потрясающими словами, когда-либо написанными рукой человека:

«Чтоб уничтожить эти слухи²⁸, он приискал мнимых преступников и умертвил в страшных истязаниях так называемых «христиан», которых все ненавидели за черные дела. Они получили это имя от «Христа», который, в царствование Тиберия, казнен был прокуратором Понтием Пилатом. Эта пагубная секта была уничтожена, но после снова распространилась не только по Иудее, где получила начало, но даже в Риме, где образовался центр их постыдных и преступных дел»²⁹.

Тацит был умнейшим, проницательнейшим человеком своего времени, а между тем так поверхностно смотрел на событие, одно из замечательнейших, когда-либо происходивших в летописях человечества.

Нашу заметку можно применить не только к тем первобытным временам, когда зародилась религия и человек со светлым и возвышенным умом явился простым учителем и философом, но и к той эпохе, когда он сделался священником и пророком. Подобная неуверенность в оценке настоящих событий и людей встречается более или менее во все времена, потому что во все времена, даже самые грубые, открытые исследованию, человеческое общество покоится на неизмеримо глубоких основаниях, и тот ошибается более всех, кто полагает, что он основательнее всех исследовал его. Тот порядок вещей, который мы любим называть «цепью причин», также не следует сравнивать с «цепью или линией», а скорее нужно смотреть на него, как на ткань или поверхность скрещивающихся бесчисленных линий, который своею сложностью сбивает с толку и ставит в тупик самый расчетливый и устойчивый ум. И действительно, умнейшие люди из нас, даже большинство их, судят так же, как и простые смертные. Они ценят значение факта только по его объему и полагают: то, что имело влияние на наше поколение, будет также влиять и на последующие поколения. Поэтому и случается, что влияние каких-нибудь завоевателей и политических агитаторов нам кажется громадным, а между тем в действительности нет ни одного класса людей, который, производя такую суматоху в мире, оказывал бы такое ничтожное влияние на его дела. Когда Тамерлан воздвиг пирамиду из 70 000 человеческих черепов и, блистая стальной кольчугой, с секирой на плече, стоял у ворот Дамаска, мимо него проходили на новые победы и новую резню его дикие полчища. Устрашенный зритель мог подумать, что земля находится в предсмертных муках, потому что опустошение и отчаяние овладели ею и самое солнце человечества заходит в кровавом море. А между тем было возможно, что в этот самый торжественный день Тамерлана на майнцских улицах играл маленький мальчик, история которого для мира была важнее, чем история двадцати Тамерланов. Татарский хан с его косматыми демонами пустыни «пронесся, как ураган» и был забыт навеки, а тот немецкий ремесленник совершил благодеяние, которое теперь принимает громадные размеры и будет распространяться во всех странах и во все времена. Что значат в сравнении с «подвижными буквами» Иоганна Фауста все победы и экспедиции целой корпорации полководцев, включая сюда и самого Наполеона?

И действительно, для подобного завоевателя весьма прискорбно подумать, как непрочен металл, которым он бьется с такой силой, как быстро добрая земля заглаживает его кровавые следы. Все, чего он достиг и смелой рукой присвоил себе, походит на «лагерь», который еще сегодня вечером полон шумной жизни, а завтра снимется и исчезнет, оставив по себе только «небольшие ямы в земле и кучу соломы». Поэтому-то и справедливо, что самая глубокая и могучая сила есть сила мирная, а кротко сияющий солнечный луч спокойно совершает то, чего не в состоянии сделать свирепая буря. Кроме того, не следует забывать, что не материальной, а нравственной силой управляются люди и их действия. Как тиха мысль! Ее движение не сопровождают ни гром барабанов, ни топот эскадронов и грохот обозов… Придет время, когда сам Наполеон будет более известен своими законами, чем победами, а битва при Ватерлоо будет не так важна, как важно открытие первой ремесленной школы.