В любом случае, вышло так, что начиная с самой зари жизни я, ты – мы видели обе стороны знания, и обе они оказались недостаточны, обе зависели от давних преданий, сказанных и записанных кем-то в незапамятные времена. И я скажу тебе, в чем был их главный изъян – в несовместности с окружающим, в несоответствии тому, что я видел своими глазами, выйдя за пределы школьного двора. Жизнь людская не становилась лучше от этих слов, мудрых и прекрасных, – то ли потому, что они оставались собственностью немногих, то ли потому, что никогда не могли проникнуть в души обыкновенных людей, тех, кто не посвятил долгие годы обучению грамматическим фокусам и тайным играм буквенных аналогий. Тысячи людей вокруг нас жили и умирали помимо этих слов, не зная и не желая знать мудрости веков, а была ли их жизнь и смерть хуже, лучше нашей? Те герои и праведники, что почитаются за образец знатоками философии или слугами Закона, неужели они попросту поступали по написанному и ничего более? Выходили к народу, шли на бой и казнь, сверившись с начертаниями старинных свитков и уверившись в своей правоте? Или их вело по пути долга нечто иное? Что же?
‰ знаешь, я уехал из родного города в отчаянии, я утратил путь, не успев на него вступить. Я понял, что наши с тобой учителя не сумеют рассеять мои сомнения, что я взял от них все, что мог, все, чем они владели. Я думал направиться на юг, но слишком много дурного слышал я о великом городе в тех пределах и не видел, чем тамошние философы и исправители древних рукописей могли бы мне помочь. Они были такими же комментаторами, пусть более опытными и знающими, чем я. Зачем гнаться за ними – чтобы через десять лет уподобиться сноровистым начетчикам, наполняющим залы учения? Стать искусным торговцем чужими мыслями? Если на земле есть ущелье, ведущее в царство истины, то дорога в него идет из города, отмеченного Всевышним, а не построенного царями. Оттого я стремился прикоснуться к самому сердцу мудрости, я хотел услышать самых искушенных, самых тонких знатоков Божьего Слова. Да что я тебя убеждаю – ты ведь сделал то же самое.
Я молчал. Как хотелось сказать ему, что это его отъезд так подействовал на меня, что направил разношерстный вихрь моих помыслов в одну сторону, что это его я тщился догнать, с ним хотел сравняться, что никогда бы мне в голову не пришло бросить родину, не сделай он этого первым. Как хотелось это от него утаить!
Да, люди высокого священства знали больше нашего учителя, – продолжал он, – и могли объяснить многое. Не одно тайное слово стало мне понятным, пройдя через их уста. Но главного не знали и они: почему мы никак не можем соблюсти Закон, а ведь ему уже столько лет! И какова должна быть наша цель – истолковать всё до самой последней буквы, разъяснить все древние тексты? Но ведь на это не хватит и целой жизни, да что я, сотен, тысяч жизней не хватит. И люди – скольким из них нужны эти разъяснения, истолкования? Признай же, совсем немногим. Но как тогда научить их слушать слово предписаний, как объяснить их смысл?
И почему, – настаивал мой друг, или правильнее сказать, бывший друг, или, еще честнее, никогда не бывший моим другом, – почему несмотря на равнодушие большинства раз за разом среди нас появляются отступники? Да, цари часто грешат и идут на поклон к идолам. Но не стоит обманываться и причитать, мы хорошо знаем, что их помазание уже давно ложно. Здесь все очевидно – они желают извлечь из отступничества пользу для своего мелкого тщеславия и протраченной казны. Пути власти далеки от дорог праведности. Я даже не беру этих несчастных в расчет. Но как быть с простыми людьми – неужели они столь подвластны греху, что готовы идти за первым же, кто пообещает им облегчение, послабление, меньшее осуждение пороков и недомыслий, свойственных человеку от Сотворения Мира? Тогда значит, правы учителя и лишь лучшее объяснение Божьих заветов сможет уберечь людей от следования ложным путем. Но как совместить это с тем, что глубокое знание доступно лишь немногим? Как совместить просто веру лишь в самые основы или, наоборот, в самое поверхностное объяснение Божественных слов с необходимостью того, что они должны стать доступны всем?
Я не знал ответов на свои вопросы, но мне стало ясно, что наши главные враги – те, кто пользуются уязвимостью и незнанием слабых, кто сбивает их с пути, и без того сложного и почти неодолимого. И я бросился помогать ревнителям в их борьбе с отступниками. Я был рад – наконец-то я нашел себе применение, я разыскивал тех, кто отложился от истины, вступал с ними в споры и все время побеждал – ведь почти никто не мог сравниться со мной в знании Слова и Закона. Но с каждой победой я чувствовал: мое сердце, недавно столь полное радости и веры в нашу правоту, опустошается. Я не знал, почему – казалось бы, беспричинно. Но спасения не было. Я все больше погружался во тьму. Проникался страшной мыслью: я делаю что-то неверное. Может, это соблазн, думал я, меня искушает коварный бес? Я убеждал себя: все дело в упорстве этих темных крестьян (хотя среди них были и горожане, и грамотные). Загнанные в угол моими доводами, они продолжали стоять на своем, не отрекались, не возвращались в лоно верных, просто молчали и молились. Наши споры стихали, и я не понимал, зачем, кому нужна была моя победа, одержанная по всем правилам риторического искусства? И если их затем уводила следовавшая за мной стража, было еще хуже. Побежденные и прилюдно опозоренные, они переставали быть таковыми, как только на них налагали узы, по крайней мере, в моих глазах.
Ведь не легкой жизни искали они, всеми гонимые, преследуемые, убиваемые, принимавшие в свою среду отверженных и бесправных, смердящих и убогих. Им не нужны были яркоглазые истуканы чужеземцев, раскрашенные идолы, несущие богатство и облегчение жизненных тягот. Ты ведь знаешь таких людей с дешевой душой, детей маммоны – они не опасны, а презренны. С ними не о чем спорить, и ревнители правильно делают, что не боятся их. Нет, здесь другое. Тот отступник, которого побили камнями – он же не сопротивлялся, он молчал. О, как я его тогда ненавидел! Как желал скорой и жестокой расправы! Немалых усилий стоило мне не броситься на помощь тем, кто тащил его на Камень Позора. Но нет, что-то помешало мне, я уже сделал первый шаг, ты помнишь, ты был рядом, я и сейчас вижу этот миг, вижу тебя, я запомнил на всю жизнь, словно кто-то сказал мне: постой, не спеши, не двигайся. И все равно – как я желал испепелить покорного смертника, сколько камней обрушил на него в своем пылающем воображении! С какой радостью я принял на себя новое поручение: приехать сюда, разыскать общину отступников и настоять на том, чтобы ее изгнали еще дальше, за горы, в самую пустыню. Захотят спорить прилюдно – целью моей было одолеть их при всем народе, как уже часто удавалось, и унизить сколь возможно. Я и не подозревал, что во мне таится столько гневной ярости, я был ею опален.
Дорога способствует размышлениям. Я вдруг задумался: а хороши ли чувства, которыми я живу, которыми питаюсь? К чему привело меня желание познать Слово как можно глубже, исполнить Закон как можно точнее? К ненависти, к злобе. Ненависти – и здесь я признался себе – к беззащитным, к тем, кто не мог победить, даже если бы одолел меня в словопрениях, которым бы никто не дал взять верх и воспользоваться плодами такой победы. И пророки, – прорезалось у меня в голове, – вспомни, кого из пророков мы славили, кого послушали? Не видели ли они от нас лишь нож и камень? Не так ли умирали, как тот несчастный? Не столь же ревностно гнали наши предки тех, кто возглашал им Высшую Волю – и многажды? Не впадал ли не раз весь народ в грех и блуд, несмотря на Закон, уже данный, уже запечатленный? А вдруг все, чему я следовал эти годы – ложь? – возникло у меня в голове. Вдруг наше учение ведет не к Богу, а от Него?
Словно удар пронизал меня – от темени и по всему хребту. Я отпустил поводья. Наверно, моя кляча закружилась на месте. Мне было все равно – я не помню, что происходило вокруг. Спроси меня, где это было, когда… Смутно выплывают лица моих спутников, с тревогой хватающих под уздцы лошадь, пытающихся что-то сказать, докричаться. Ужас охватил меня, ужас перед гневом Сильного. Я понял, что неграмотные простецы оказались ближе к исполнению Закона, чем я, чем мы все. И что еще страшнее – между нами есть стена, та самая, бесплодная и сухая с нашей стороны, и если мы заблуждаемся, то, значит, правы они. Я понял, что ненависть моя есть зависть к ним, знающим то, что не могли мне дать ни книги, ни самые лучшие учителя. Не проси меня обосновать это логически, но я все равно что прозрел, и с той поры мои мысли остановились. Или нет, они пока ходят по кругу, но он все шире, и какие-то крохи просветления уже копошатся в моей голове. Я еще не знаю, но уже чувствую. Надо все изменить. Путь должен быть другим. Книжность не дает благодати, она помогает жить, но ничего не решает. Она не вредна, ее можно обернуть на пользу людям, и потому я не стыжусь, что стремился проникнуть в ее глубины, но сама по себе она – ничто. Безжизненная изгородь, лишенная даже единой взбегающей по ней травинки.
