Теперь ты знаешь, куда лежит твой путь, да будет он удачен и прям. Мы хотим, чтобы ты разыскал нашего брата и подтвердил, что он жив, узнал, где он находится, каково его состояние и здоровье, располагает ли он своей свободой. Те люди, что были с ним в пути – хорошие свидетели, но ты, знавший его долгие годы, будешь еще лучшим.
Я поблагодарил за веру в мои скромные силы и осведомился, когда отправляться. Завтра же, ответили мне, завтра же, с самого раннего утра. Подожди, сейчас тебе отдадут письмо, которое ты вручишь верным по своем прибытии в город. И будь настороже – мы немало знаем о кознях отступников, но, к сожалению, не всё. Не всё. Увы, мы их, кажется, недооценили. Не исключено, им помогают маги и волшебники. Демоны тех краев искушены в чудотворении и чародействе, способном застигнуть врасплох легковерных, обмануть нетвердых. Не пугайся чересчур сильно, тебе будет дана помощь, но не забудь выбросить безрассудство из своего походного мешка. Чужбина – плохое место для дутой отваги. Будь настороже, твори молитвы и да поможет тебе Всевышний.
Я не помню этой дороги. Я думал, что вот, наконец, свершилось: мы окажемся по разные стороны одного стола, мы будем говорить как равные. Я послан – за ним. Может быть, ему даже понадобится моя помощь. За этой мыслью прошел день, ночь и еще один день. Кажется, я даже ни разу не остановился, не передохнул. Не может быть? Наверно, вот только в памяти ничего не осталось – ни лиц, ни обстоятельств. Так легка была тогда моя голова. Я был горд, я радовался, что оказался нужным и известным ревнителям, что меня выбрали для поручения. Я не мог представить, что с ним могло случиться, и не думал об этом. Все будет легко, казалось мне, все будет просто, все разрешится к вящей славе Господней.
Вечером третьего дня я въехал в чужеземный город. Следуя полученным указаниям, легко отыскал обширный квартал единоверцев. Назавтра поставил в известность о своем прибытии людей, облеченных властью и сопутствующими ей заботами, после чего без труда нашел тех, кто разделил с моим другом его недавнюю дорогу, последних, кто видел его перед исчезновением. Их было двое, но разговор с ними мне ничего не дал. Спутники моего соученика не владели даром рассказа. Болезнь, говорили они вразнобой, на него напала болезнь. Он перестал править лошадью, не отвечал на наши вопросы. Только бормотал про себя, беспрерывно бормотал. Что, спросил я, что он пытался сказать?
На каком языке? Не знаем, нам было не разобрать. Только отдельные слова. «Тяжело, – говорил он не раз, – как тяжело». Позже в галерее меня поймал еще один человек, бывший в том небольшом караване, – высохший старый раб без имени, кормивший лошадей и чистивший ослов. «Ты пришел за ним, – спросил он. – Ты друг ему?» – «Да», – ответил я. Он бросил на меня испытующий взгляд. «Я учился вместе с ним», – попробовал я снискать его доверие, и опять почти не солгал. «Он может тебе открыться», – сказал раб. Я молчал и ждал продолжения. Тогда раб добавил, что не уверен в сказанных словах, но они послышались ему такими и потому он не может их от меня скрыть. «Твой друг раз за разом твердил: “Тяжело удалиться от Господа”», – здесь согбенная тень неслышно метнулась в сторону и растаяла в предвечерних сумерках, оставив меня в ошеломлении.
Имена двух-трех горожан, по слухам, сочувствовавших отступникам, были известны верным. Никакой опасности я – безвластный путник – для них не представлял. Стоило попытаться. На следующий день я обошел все указанные мне дома и везде повторял одни и те же слова. Иногда хозяева не показывались для разговора со мной, высылая детей или слуг. Но я этим не смущался. Пусть знают, мне скрывать нечего. Я не темнил: говорил, что он – мой земляк и давний друг, да, я знаю – с ним в дороге приключилась болезнь – и хотел бы убедиться в его здравии. Больше мне ничего не нужно, клянусь. Конечно, я готов свидеться с ним на любых условиях. Меня выслушивали и ничего не обещали. Двери закрывались, пологи задергивались. Я понимал, что придется ждать. Два дня спустя меня отыскал юноша в чистом, но бедном хитоне и передал письмо. «Слушайся его», – стояло там. Тут я понял, что впервые вижу слова, написанные его рукой, но притворился, будто внимательно изучаю почерк, а потом неторопливо кивнул посланцу. Он забрал письмо, спрятал его в рукаве и вывел меня на рыночную площадь. Мы прижались к стене, изъеденной густыми трещинами. Спугнутые нами мелкие ящерки скрылись в глиняных разломах. «Прости, достойнейший», – юноша достал из рукава обширный платок. Я подчинился.
Он завязал мне глаза, заставил несколько раз повернуться на месте и всунул в руки конец шершавой веревки. Затем быстро провел меня через гудевшую всеми наречиями толпу – я чуть не бежал, опасаясь потерять своего вожатого. Вскоре мы, судя по потерявшемуся шуму, углубились в каменистые улицы, сначала сухие и жаркие, а потом задышавшие пузырчатой сыростью. Несколько раз мне приходилось нагибаться и приседать, я задевал плечами узкие проемы. Вскоре я почувствовал, что солнце исчезло, потолки стали низкими – меня вели тайными ходами, но это продолжалось недолго. Мы остановились. Невидимые руки сняли платок, и я услышал звук закрывающегося засова. Когда глаза привыкли к полумраку, я увидел, что напротив меня находится низкий стол, а за ним полулежит человек, которого я искал. Лоб его стягивала белая повязка, и лицо, показалось мне, сильно заострилось. Да, он болен, он изменился. Но ведь я давно его не видел: с той самой казни отступника, когда мы вместе – я мысленно употребил это слово и опять почти не солгал – вместе охраняли одежды ревнителей. Он приподнялся мне навстречу и жестом предложил сесть.
Приветствую тебя, земляк, – сказал больной, и улыбка скользнула по его лицу, чуть тронув скулы и обозначив темные углы губ. И не дожидаясь ответа, продолжил: я был уверен, что они пришлют тебя. И ты знаешь, я рад тому, как все вышло. Нет, не тому, что я угадал, хотя и этому тоже. И нет, я не тешусь тем, что кто-то из вас сможет меня понять или, тем более, оправдать. Но в отношении тебя у меня все-таки есть надежда – в отличие от остальных, ты мне не чужой.
Пусть ты станешь свидетелем если не моей правды, то хотя бы моей искренности. Но ведь правда не может принадлежать кому-либо из живущих, не так ли? Слушай же. И хотя я знаю, что через час-другой ты выйдешь из этого дома, не оглядываясь, что обстучишь пороги и косяки, стараясь забыть о моем существовании, но иного пути нет.
Ты знаешь, я всегда был хорошим учеником. Даже лучшим. Именно учеником – я ничего не мог создать сам, сказать от себя. Разобрать и прокомментировать – легче легкого, и с годами это удается все проще и проще. Но что дальше? Бесплодная стена, глухая и высохшая от солнца – вот куда привели меня мои познания. Ты ведь тоже такой, не правда ли? Я мучился этим, я успокаивал свою совесть: говорить от себя ничего и не нужно, надо только учиться и толковать, объяснять, применять. Что может быть прекраснее слов, спустившихся с неба? Все уже сказано, все уже дано Всевышним, остается лишь исполнять Его повеления как можно лучше. Следовать – и спасаться. Но почему, спрашивал я себя, почему тогда мы не можем ничего исполнить, несмотря на все наше учение? Чем праведнее мы на словах, тем несчастнее на деле. Нет, не спорь, твое время еще придет, а сейчас – мой черед. И я знаю, что ты хочешь сказать.
Обладатель Непроизносимого Имени ежедневно показывает тщету наших усилий – мы живем в притеснении, под утяжеленным оброком, в двойных тяготах: от своих властей, и от чужеземных. Что делать – еще лучше учиться, еще лучше объяснять? Но ведь нас с тобой, слава родителям, не жалевшим денег на наше воспитание, вели и по другому пути мудрости. Нам объясняли законы рассуждения и логики, нас учили играть словами, правильно их расставлять, нам показывали, сколь значимым может быть нужное слово в нужном месте, сколь оно может быть красивым и проникновенным. Но эти, прочно сцепленные, гордые своим порядком и благозвучностью слова, якобы способные предсказать будущее, тоже никак не меняли настоящее. Хотя замечу, жители нашего города, сочетавшие здравый смысл с твердостью речи, имели больше защиты от того вреда, что здесь и рядом наносят властители этого мира. И те из них, что были чужды Закону, могли при надобности искусно сплотиться стеной, соединить желания и не унижаться перед носителями имперских значков. Умелое подчинение – гораздо более грозное оружие, нежели яростный и обреченный бунт. Скажу даже, отстоять себя и своих близких у них получалось лучше, чем у тех, кто при каждом шаге оглядывался на предписания Слова. Но логика, обвенчанная с честью, тоже бывала действенной отнюдь не всегда. Слишком часто грубая сила могла их с легкостью растоптать и отбросить, выставить напоказ плоскую беспомощность их носителей, связать языки и заткнуть уши.
