Вот один раз заявляется Мишук, спрашивает:

— В воскресенье едем?

— Нет, — говорю, — отец не может, занят.

Он вздохнул. А меня вдруг осенило:

— Пошли вдвоем! От взрослых только и слышишь: «Не подходи к обрыву! В воду не лезь!» И маршруты выбирают хоженые-перехоженые. А мы одни знаешь куда дойдем? Куда не ступала нога человека!

Было это в среду. Потом два дня собирались. Все вроде взяли, только одну мелочь забыли — спички. Врагу не пожелаю — бесспичную жизнь! Ну, не в том дело. Значит, в субботу мы устроились так: я сказал дома, чтобы не ждали. Заночую, мол, у Мишука и воскресенье у них проведу. А Мишук то же самое про себя сказал: что к Вике идет.

Доехали мы благополучно на поезде. А потом, не дожидаясь автобуса или попутной, свернули на проселок. Кишлачок прошли. Степь кругом. А мы топаем.

Жара, небо — как стеклянное. Синие галки на проводах сидят, клювы разинув, — сомлели. Рюкзаки нас по спинам колотят. А когда укладку отец проверял — все бывало в порядке...

Значит, идем. Горы — во весь горизонт, дымчатые, прозрачные. Смотришь — вдали желтая кочка, подойдешь ближе — целая горка. Вдали — клочок зеленый, подойдешь — дерево. А горы, сколько ни шагай, все такие же, ни больше ни меньше. Рюкзаки нам всё тяжелее кажутся, к земле гнут, будто тигр на плечи прыгнул. Ботинки ноги натерли, я чуть не выл. Наконец сели отдыхать, прямо у дороги, на выгоревшую траву. Мишук и говорит:

— Вика! А может, сюда уже не ступала нога человека? Чего ей сюда ступать — ни воды, ни травы...

Я ему колею показываю — какая нога, на телегах тут ездят. Подбадриваю:

— Скрепись, брат, наше дело походное...

Потом с дороги свернули мы на тропу. А с тропы — в самые непробивные заросли. Еле продрались. Зато к ночи пришли в очень таинственное место. Чем таинственное? А вот... Поели мы всухомятку, спичек-то нет. Ощупью на подстилку травы нарвали. Легли в темноте. Руки-ноги не свои, до чего отмотались... А сон не идет. Звуки какие-то в темноте раздаются... Разобрались постепенно: шелест — от листьев, треск — от сухой веточки, когда ветер ее сломит, булькает — ручей. А вот откуда такое: через одну-две минуты повторяется «Виюрк! Виюрк!» То ближе, то вроде дальше, глуше. Заспорили мы. По-моему — сова. А Мишук свое: нет, зверь какой-нибудь. Ну, пусть зверь, оружие у нас было. Старая малокалиберка, про нее говорили: «Один раз стреляет вперед, два — назад».

— Ладно, — успокоил я, — Мишук, не бойся. С отцом ведь ходили, ничего не случалось...

Обиделся дружок:

— А кто боится?

Утром мы разглядели: вокруг — деревья фруктовые. Значит, не лес это, а полузапущенный сад, каких там много. И тропа есть, совсем рядом, зря мы сквозь колючки лезли. А таинственный ночной звук — это просто чигирь скрипел, воду подавал на квадратик джугарового поля.

Двинулись дальше, не давали друг другу пощады. И вот — такое место... Сразу поверилось: дошли! Не могла тут ступать нога человека! Тишина — как стеклянная, дохнешь — разбилась. Травы не смятые. У ежевики листья с ладонь, ягоды — как виноград, сизые, холодные, с росинкой... И воздух какой-то не такой, сладкий прямо, не надышишься.

Провели мы там день. Придумали, как ручей назвать, как — ложбину.

А под вечер он нас и окликнул — старик казах. Шел он по тропе — мы ее из-за высокой травы раньше не разглядели. Ишачка гнал, груженного сеном. Улыбнулся и говорит:

— Ак жол! Добрый путь, мальшик!

Переглянулись мы. И куда только она не ступала, эта самая нога человека?

Обратно шли злые. Чувствуем, что дома попадет. И зря. Все уже открыто, все обжито, ничего интересного не нашли.

К привалу нашему последнему вышел один человек. В плаще, рыжая бородка по краю лица, рюкзак аккуратный.

Спичками нам помог. Сам еду выложил.

«Вот, — говорит, — кусочек ветчинки». А там такой кусочек — от хвостика до пятачка. Хлеб нарезал — ломти, словно кирпичи. В общем, основательный человек. С расспросами не лез, мы как-то сами все ему рассказали. Пожаловались: везде уже люди, открывать нечего... Он говорит: «Да?»

Тут вода кончилась, я пошел к речке. Трава стоит высоко, густо, продираюсь коленями, как по воде иду. И вдруг под ногами метнулось живое. Змея!

Я скок назад — двумя ногами, как воробей. Она — за мной! Я — вправо, влево. И сам уже не пойму, я от нее бегу или она от меня. Траву разворошило всю, и мне уже мерещится — кишмя кишат в ней змеи. Я — обратно, к привалу. Незнакомый спрашивает:

— Гнездо осиное, что ли?

Я чуть отдыхиваюсь, а самому стыдно:

— А, — говорю, — змея!

— Ядовитая?

А кто ее знает! Тем не менее, говорю:

— Ну да, гадюка. Броситься хотела.

— А какая она?

Вот бывают люди любопытные. Я стал припоминать: голова черноватая. Сама зеленая, в темных пятнах. Жало длинное, с кончиком двойным... Рассказываю, а у гостя нашего глаза смеются.

— Ну, — говорит, — вижу, что вам действительно нечего больше открывать!

И давай про змей расспрашивать. А мы всего-то двух знаем: уж и гадюка. И то я путаю, у кого из них пятнышки желтенькие. Гость — про птиц. Тут немножко лучше дело, мы ведь с охотниками иной раз ходили. И все равно Мишук брякнул, что ворон и ворона — это как петух и курица. А оказывается, они совсем разные птицы. И змея, на которую я натолкнулся, не гадюка вовсе, а разноцветный полоз. Он не ядовитый, но кусается. Не жалит, конечно, это вовсе не жало, а раздвоенный змеиный язык... И так далее. Словом, поняли мы, что ходили, как слепые, что нечего нам искать неоткрытых мест, пока что в открытых не разобрались...

Вот с той встречи и пошло. Решил я все изучить, что в горах наших бегает, летает и ползает.

Как-то выпросил у охотника нырка подбитого. Долго он у меня жил... Сами научились птиц ловить, змей. Образовался маленький зверинец. Достали мы с Мишуком справочники, определители. Уехал потом дружок мой... Другие явились — Димка, Антон. А у них с чего началось — пусть сами расскажут. Давай-ка ты, Тошка!

Антон Чечелов, нахмурив желтые, словно сережки тала, пушистые брови, начал свой рассказ.

Отец мой тогда в пустыне работал. Там разведку вели на газ, он и возил на буровую груз. А мы с матерью в поселке жили, в стандартном деревянном домике. Отец по субботам приезжал. Ночью в окно заколотит и кричит: «Терем, терем, теремок, кто в тереме живет?» А я — в ответ: «Антон Степаныч Чечелов!» И бегу дверь открывать да воду греть: насквозь пропыленный приезжал он.

Воскресенье кончится, опять отцу ехать. Я пристаю, конечно: «Возьми с собой!» Он на каникулы ссылается. Подошли и каникулы, тут уж я не отлип. Еще бы! Сколько про этот газ слышишь, а видеть — даже издали буровую не видал. Отец смеется: «Ладно! Только пустыня — такое дело: соль с лица сыплется! После к матери не просись!»

Взрослые без этого не могут — без подначки. Я и отвечать не стал.

Поднялись рано, еще звезды зарей не смыло. Влез я в кабину, а она высоко — как со второго этажа, все видно. Тронулись. Вот и домики кончились, последние деревья, от пыли сплошь белые, назад поотскакивали.

Смотрю: впереди — ничего! Хоть вправо смотри, хоть влево, глазу не за что зацепиться. Пустая пустыня. И почудилось, что машина крутится на одном месте, жужжит, точно жук перевернутый, а весь этот круглый горизонт вокруг нее одной медленно разворачивается... Отец, как нарочно, неподходящие случаи рассказывает. Ну, как один вышкомонтажник в песках заблудился. Без воды... Вертолет послали — искать его. Летчик сверху увидел: ползет по желтому, как будто муха... А этот, заблудившийся, говорил потом: только потому и выжил, что черепаху нашел, черепашьей крови напился. Густая она и сладкая...

Слушаю я это, а сам думаю: дорога — одно название, чуть загравирована, и не заметишь, как в сторону съедешь. Отец правит, не глядя... Из-под колес камушки взлетают, веточки, по крыльям — щелк, щелк... И так что-то мне не по себе сделалось. Пустыня разонравилась. Говорю отцу: