Звезды, кровь — ни во что это Бакиджан не верил. Он-то знал, в чем дело. Такой у девчонки характер, что нельзя терпеть человеку.

Стрекотлива Зеби, как саранча. Как не спросить ее: «Узкие глаза — бывают, а узкие рты?» Задириста Зеби, словно коза. Начни с ней разговор по-хорошему — и сам не заметишь, как заспоришь. Добела накалит: на каждое твое «да» отыщет «нет».

Вот и в этот раз.

Баки сидел над арыком, размачивая в воде кусок черствой лепешки. И Зеби — словно другого места нет — притащилась сюда же с братишкой на руках. Трясет своего Искандера, того и гляди голова оторвется...

А брови у девчонки — зеленые от усьмы. Усьмой — всякий знает — красятся девушки-невесты. Раздавят, разотрут ее листья в каком-нибудь глиняном черепке и мажутся зеленым, пенистым соком. Потом сок потемнеет. Хороши девичьи брови, иссиня черные, наведенные от виска и до виска. А у Зеби и бровей-то нет...

Поглядывая на нее искоса, Баки запел:

...Пой себе, пой, а Зеби выставила левое ухо:

— Смотри — бабушка сегодня проколола! Нитку продела, чтоб дырочка не зарастала! Скоро буду носить сережки — красные, как леденцы!

В ответ на это Баки заломил набекрень тюбетейку, точь-в-точь как Салиджан, старший брат. Но тюбетейка была великовата, с отцовской головы. Сколько ее ни крути — лезет на уши... Старая, засаленная.

И ведь все углядит этот любопытный, поворотливый, сорочий глаз! Зеби хихикнула в рукав:

— Промаслен до чего колпак твой... Хоть изжарь его!

Хриплым от злости голосом Баки сказал:

— А наш дедушка в Майдантал ездил по колхозным делам!

Зеби промолчала. Потом шлепнула братишку, потянувшегося за пестрым жучком — божьей коровкой: «Сиди!» И отозвалась наконец:

— Колхоз, колхоз... Все о нем толкуют, и никто не знает, хорошо это или плохо.

— Байские прихвостни, вот и болтают, — Баки даже сплюнул от негодования. — Колхоз — это очень хорошо! Дедушка говорит: в Майдантале откроется школа. Учить будет не мулла, а городской учитель. Все расскажет: почему бывает зима и весна...

У Зеби даже лицо вытянулось: кто-то другой первым проведал важную новость. Спохватившись, напустила на себя безразличие:

— Кто ж этого не знает! Бе! Аист в своем красном клюве приносит весну...

Баки махнул рукой. Откусил размокшую до сладости лепешку. Пережевывая, пробормотал:

— С глупой толковать — слов жалко...

Глядя на него, захныкал маленький Искандер, запросил есть. И получил шлепка:

— Дна нет у этого ребенка!

Баки сунул малышу последний кусочек лепешки — с кошкин носик. Зебихон ревниво стерла крошки, прилипшие к уголкам губ Искандера. И сказала надменно:

— Я — глупая, ты — умный! Ответь тогда: что — выше лошади, ниже собаки?

— Ишак! — заторопился Баки.

— Ниже собаки? — девочка даже присела от смеха. — Седло, вот что! Выше лошади, когда на спине ее, ниже собаки — если на землю положишь...

Сказать Бакиджану было нечего, он и молчал. А та — обрадовалась и затрещала:

— У Рахманкула ночью албасты унесла овцу... Пастух — за ней, а она — в гору, и как оттуда закричит, засвистит... Услышишь — сердце окаменеет...

Баки не выдержал:

— Вранье! Никакой албасты на свете нет... Отец мой ни во что такое не верит!

— А вот и есть, а вот и есть!

Расширив глаза таинственно, Зеби заговорила глухо, нараспев:

— Живет в горе Яман-Коя чудище... дурноглазое... сорокареберное... тридцатипозвоночное... Зовется горный дух — албасты...

Малыш Искандер захныкал, голову в плечи втянул, как цыпленок в дождь. Баки засмеялся:

— Маленьких пугай! А я не боюсь!

— Не боишься? Не боишься? Войди тогда в гору!

— За ухом не почесав, войду!

— А когда? Через год?

— Да хоть теперь же!

— Хорошо, иди теперь же!

— И пойду!

...Вот и сказано. У джигита слово — одно.

А до Яман-Коя — два часа пути по горным тропкам, перепутанным, как бабушкино пряденье. А добрые люди обходят заклятое место стороной...

Бакиджан вздохнул: все равно нельзя отступиться. А то девчонка совсем уже сядет на шею...

— Пойду собираться, — сказал, насупясь.

Зебихон — за ним.

Когда игра какая-нибудь интересная, когда товарищи ждут — обязательно у матери найдется неотложное дело: «Эй, подсоби-ка, сынок!» А тут... И дома-то никого нет, одна бабушка, да и та спит.

Из резного сундучка, выдвинув дверцу в его передней стенке, достал Бакиджан лепешку, крепкую, словно кожа. Сунул ее в дорожный мешок — хурджин. Смочил обрывок веревки кунжутным маслом — и тоже в хурджин. Подумав немного, снял со стены дедову пороховницу из рога киика — горного козла. Хотя ружья нет, все-таки...

Зебихон, подглядывая в дверь за его сборами, вьюном вилась от нетерпенья.

— Видишь — иду! — сказал Бакиджан. — Что мне твоя албасты — тьфу!

И зашагал, не оглядываясь.

А девочка — за ним.

Ну, с братиком на руках далеко не уйдешь. На краю кишлака Зебихон отстала, крикнув вслед:

— Принеси белый камень с Яман-Коя!

— Принесу-у-у!..

Он шагал и шагал, и тропа кружила его, знакомые холмы вставали то справа, то слева, блеск синего неба бил в глаза.

Он шагал и шагал, а люди не попадались навстречу и не догоняли; одни поползни с резким криком суетились на изломах скалы, да ящерка, застыв — то ли живая, то ли каменная, — провожала путника немигающим взором...

Он шагал — и все ближе подступала тишина, словно ватой окутывала, зачарованная тишь пустоты и безлюдья...

Тропинка нырнула под зеленую стену колючих, перепутанных кустов. Человек в такой чаще — что кошка в зарослях репейника. Сто раз Баки умылся по́том, сто раз проклинал эту подстрекательницу Зеби — отсохли бы у нее руки и ноги!

Голубая ежевичина блеснула под листом. Баки наклонился, кинул ягоду в рот. Выпрямился. И закостенел на месте.

Кто-то молча, крепко держал его за ворот.

Бывает же так — ни шевельнуться, ни крикнуть, только рот разеваешь, ловя ускользающий воздух...

Потом взвизгнул Бакиджан по-щенячьи:

— И-и-и-ий!.. — К-а-ак рванет!

Ветка боярышника, что вцепилась своими колючками в ворот его халата, с треском сломалась, и мальчик с разлёту шлепнулся в сырую траву.

Да что там — упал, что там — ушибленная коленка!

Потирая ее, Бакиджан смеялся от радости. Все вокруг сразу стало простым, обыкновенным. Вот — шиповник в бледно-розовом цвету. Вот — семейство грибов-поганок, словно толпа мальчишек в киргизских шапочках. Суетливый муравей вполз на руку, заметался...

Нечего тут бояться.

И ничего страшного на свете нет.

Ничего нет страшного.

Вот сейчас посидит Бакиджан на пригорке, поглядит, пожует лепешку...

Спешить некуда.

Не обвалится же она, эта Яман-Коя, не оживут, не покатятся серой рекой застылые каменные бараны...

Не торопясь, Баки поел. И слышит: кто-то пыхтит. Сыплются камешки. Неизвестный путник одолевает крутизну, по которой только что взобрался он сам.

Вот показалась высокая тюбетейка.

И два глаза — узкие. Блестят, как вода на солнце.

И птичий, тоненький носик.

И рот, синий от ежевичного сока.

Зеби!

Кому же и быть. Это же не девчонка — смола: прилипнет, и с песком не отмоешь.

Отдышаться не успела, а уже выпалила:

— Что сидишь? Храбрость свою дома оставил? Сбегать, принести?

Баки повел на девчонку глазом — свысока, словно петух на воробья. Ничего не ответив, закинул на правое колено левую ногу, стал разглядывать ее, трогать, как человек, в ступню которого вонзилась колючка.

Зеби — стоит над душой, ждет...

Должно быть, навязала Искандера тетке или сестре — и в горы. Проверять... Ну, к самой Яман-Коя не пойдет она — побоится...